Тихие вечера ткут над селом лунную пряжу, белеют черешнево-вишневым цветом, а Глуша притаилась, коптит лучинами. Ни веснянок, ни молодого смеха. Тоска. Безбрежная, бескрайняя. Стукнет ведро о сруб колодца, заскрипит журавль, завоют с голоду собаки — и снова тишина…

За думой — дума, за воспоминанием — воспоминание…

Видит во сне Глуша свою судьбу — долю будущую, желанную, и ту, прошлую, давнюю, древнюю. Когда не было в селе ни богатых, ни бедных, когда рощи кишели дичью, а воды рыбой и никто не имел над этим власти, когда не платили за кота, за собаку, за потраву, когда не было на пути ни графов, ни старост, ни осадников, ни постерунковых, ни экзекуции. А были труженики, приволье…

Видит сны село. Кто спит, кто не спит, поскребывает взлохмаченную голову: «И когда уж оно, господи, переменится? До какой поры паны будут кровь сосать?..» А с утра снова: ноги в руки — и айда за насущным. Кто в фольварк, кто в дорогу, на пашню, кто на свой кровью и по́том политый клочок: не поспело ли, нельзя ли хоть намять на затирку?

До каких пор?

С утра до вечера люди толпились на болотах, озерах, на реке. Тот, кто не шел на постоянные работы — в каменоломню, скажем, или еще куда-нибудь, — чинил старый челн, сачок, брал корзину, серп, косу или просто нож и отправлялся на какой-нибудь промысел. Может, какая рыба поймается, ягода найдется, а нет — так просто нарежет рогозы. Голод не тетка. Хоть от этой рогозы и тошнит и скулы сводит, а что поделаешь. За нее хоть не штрафуют. Наберешь скользких кореньев — и хоть вари, хоть суши, хоть так ешь. А увидит постерунковый с рыбой, тут плохо придется: панское, графское… Земля, воды, леса — все панское да графское, даже солнцем и тем торгуют: больше окон в хате — больше и плати. Есть на хате труба — плати… Сколько черных хат на Полесье! Ежедневно дымят настежь раскрытыми дверями, коптят свет, коптят души.

Андрон с Яринкой собирали черепашек. Текля осталась дома — Андрею вдруг стало хуже. Утром встал — голова так закружилась, что чуть было не упал. От слабости, наверно… Так они сегодня с Яринкой.

Челн у Жилюка так себе: ни маленький, ни большой, ни старый, ни новый — года три назад Степан смастерил. Хороший был челн! Да подгнил, никто за ним не смотрел, не смолил. Плавали, пока плавалось. Недавно, правда, Андрон законопатил щели, не течет будто. Чуть не полдня плавает, а только раз Яринка вычерпывала.

Тихо плывет челн. Речка петляет между камышами и вербами, то мчится, стиснутая берегами, то едва течет, почти останавливается на широких плесах… Жалобно кыгычут чайки; медленно прохаживаются аисты; подолгу выстаивают, словно на часах, хохлатые цапли; плачут, поют, верещат в зарослях камышовки, выпи и множество других птиц. Андрон изредка взмахивает веслом, кое-где на мелких местах останавливается, пристально вглядывается в просветы между водяными лилиями и купавами — нет ли черепашек? Уже немного набрали, да еще хотелось бы… Такие вкусные они тушеные! Чистенькие, беленькие. Говорят, кое-где даже паны лакомятся ими… «Подавились бы они этими лакомствами, — так и рвется у Андрона вслух, — вовек бы их не знать, ни панов, ни этих черепашек…»

Стояли в неглубокой заводи, что выходила на берег узкой косой, когда подплыл Проц.

— Здравствуй, Андрон!

— Здравствуй, коли не шутишь.

— Какие к бесу шутки! Промаялся чуть ли не с рассвета, промок, а поймал черта.

— Нет рыбы… с водою ушла.

— Одна мелочь… А ты что ж? Я думал — на каменоломне.

— Ну их, нехристей!

— Не взяли?

— А я не очень, слышь, и спешил. Была бы шея, хомут найдется.

Проц ткнул челн носом в песок, ступил на берег. Проц — высокий, костистый. От одежды его до сих пор пахнет мазутом.

— Садись, перекурим. Сели.

— Я пойду цветов нарву, — сказала Яринка.

— Пойди, дочка, нарви. Да недалече — скоро поедем.

Оба загляделись на девочку. Какая же она маленькая, слабенькая… Вот так и растет: выглянет солнышко — улыбнется, повеет холодком — нахмурится. Эх, доля, доля! Или мы в самом деле такие бесталанные, или провинились чем перед тобою?

— Говоришь, была бы шея? — возвращается к сказанному Проц.

— Известно.

— Но на шею, кроме хомута, можно и петлю накинуть.

— А разве они, — Андрон кивает на графский дом, — еще не накинули, по-твоему?

— О том и речь, — смачно сплевывает Проц. — Так что́, ждать, пока затянут?

— А что ты ко мне пристаешь? — рассердился Андрон. — Был же на сходке, слыхал? Вместе с городом, с городскими надо выступать… Вот и жди.

— Что город? — Проц тоже разгорячился. — Разве там ангелы или пророки какие? Такие же, как и мы, грешные. Сидят, ждут, листовки читают. Угождают панам, а те с них три шкуры дерут. — Над ними совсем-совсем низко пролетел аист, даже ветром повеяло от широких крыльев. — Меня вот, — Проц нервно затянулся дымом, — видишь, как высосали, — выставил он вперед тяжелые, узловатые, еще черные от прежней работы руки. — Думал: поработаю, соберу на какую-нибудь десятину, — а что вышло? Одни кости домой принес да душу. Чуть в тюрьму не угодил.

— Холера ясная, — не то вздохнул, не то выругался Жилюк. — Бедному жениться — так и ночь коротка.

— А я так считаю: нельзя панам попускать. Пришлось к делу — бей, пали, уничтожай, чтобы и на семя не осталось проклятого отродья. Вот нас двое — ты да я, — и уже сила. Что хочешь можно сделать. А там еще найдутся.

— Да и мне так думалось. А видишь, одна голова — хорошо, а две все-таки лучше. Кто будет этих-то кормить? — кинул он взгляд на дочку.

— Самим надо.

— То есть как?

— А так: пустил примерно нашему пану красного петуха — и тихонько домой. Никто тебя не видел, не слышал. Живешь, как все.

— Хорошо тебе говорить. Без детей и беда не беда. Коли что — снялся с места и ищи ветра в поле.

— Ну и сиди! — разозлился Проц. — Сиди около юбки! — сердито вскочил на ноги.

— Да чего ты, Федор? Разве я что?

— Жди манны с неба. Подохнете скорее, чем дождетесь. — Проц оттолкнул челн и, стоя раскорякой — одна нога на песке, другая в челне, — кинул: — Запомни мое слово! — и поплыл по течению.

— Вот сумасшедший, — незлобно сказал Андрон.

Постояв немного, он начал отдирать веслом водоросли от челна.

Жилюк только хотел позвать Яринку и плыть дальше, как дочка сама выскочила из-за куста.

— Тату, ой, там такое… — залепетала она, испуганно прижимая к груди пучок ромашек.

— Что? Где?

— В яме… Большое, страшное…

Андрон взял весло.

— А ну, пошли. Найдем?

— Идите по моему следу. Тут близко. — А сама затаив дыхание побежала сзади. — Вон там… за тем кустом.

— Зачем тебя там носило?

Под вербой, в яме, вырытой весенним паводком, где было еще немного воды, лежал сом. Он едва дышал. Услышав людей, вяло плеснул по грязи хвостом, зарыл голову между корней, но скоро выбился из сил.

В первое мгновение Андрон встал как вкопанный, не верил своим глазам. Холера ясная, такая находка! С полпуда будет.

— Ну, дочка, твое счастье! — поглядел он радостно на Яринку.

Затем толкнул веслом сома. Рыбина встрепенулась и замерла.

— Тату, это сом? — осмелела Яринка.

— Сом, дочка, сом.

Жилюк закатал штанины, оголив выше колен тонкие, синеватые ноги, влез в яму. Сом закрутил хвостом, забрызгал Андрона.

— А, ты так, холера… вот мы тебя сейчас! — Андрон слегка замахнулся и ударил сома веслом по голове — раз и другой. — Ну что? Будешь брызгаться? — Затем схватил рыбину за хвост и поволок на сухое.

— Какой страшный! — топталась вокруг Яринка. — Неужели его едят?

— Едят, едят, дочка, — вытирая травой руки, ответил отец. — Ты только гляди, никому ни слова.

«Как его понести, чтобы никто не заметил? В корзину не полезет. Хоть за мешком посылай».

— Мы уже больше не поплывем сегодня? — радовалась Яринка.

— Не поплывем.

«Возьму обмою у реки, на нем столько грязи, положу в лодку, рогожами накрою… Придется до вечера ждать».

Пока нес, сам испачкался. «Пустое, — думал он, — выстирается, чистое будет, зато сомище какой! Даром что худой…»

Андрон мыл облипшее скользкой грязью тело рыбы, когда из-за поворота появился Судник.

— Э, Андрон, что же ты не похвалишься?

— А чем мне хвалиться?

— Как же? Поймал сома и молчишь. — Судник уже ворочал рыбу веслом. — Ничего себе.

— Где там поймал…

— Это я, дядя, нашла, — выскочила Яринка.

— Девчушка вот в яме нашла, — нехотя сказал Андрон.

— Да ты чего, будто прячешься? — заметил Судник. — А я вот черепашек набрал.

— Да и мы черепашек. Ты, Адам, не говори только никому. Сам знаешь… малый у меня слабый, а они же ведь ни на что не посмотрят.

— А мне какое дело? Поймал — так поймал. Или, скажем, нашел. Мое дело маленькое.

Судник поплыл, а Жилюк, уложив рыбу в челн, сел перекусить.

…Домой возвращался вечером, когда стемнело. Яринку Андрон отослал еще засветло, чтобы вышла с мешком, а сам ждал, пока переплывут сельчане, чтобы не попасться никому на глаза.

Вот и огород и верба на берегу, где всегда привязывается челн. Все-таки проскочил, никого не встретил, никто, кажется, не видел. Андрон прицепил челн, вытащил корзину с черепашками, выбросил весла. Где же Яринка? Скорее бы в хату! Ага, бежит…

По тропке бежала Яринка.

— Мама обрадовалась! Хотела сама идти.

— Держи-ка мешок. — Андрон осторожно положил сома в мешок, закинул на плечо, взял корзину. — Бери весла.

Огородами пошли к хате.

Текля уже и воды нагрела — мыть и варить рыбу. Андрон разрубил тушу, выкинул внутренности, отрезал несколько кусков.

— На, вари. Была бы соль, присолить бы немного.

— Есть ведь немного.

— Сколько там? Еду чем потом солить будешь?

— Так как же? — спросила Текля.

— Продам. Что же делать? Деньги нужны. Сомовина всегда в цене.

— Детям хоть бы оставил.

— Да оставлю немного.

Андрей внес дрова.

— Обойдемся, — вмешался он в разговор. — Зато Яринке на платье будет.

А в печи уже булькала, закипая в горшке, вода. Хата наполнялась вкусным запахом вареной рыбы.

У Катри Гривнячихи не обошлось с грибами. Средняя ее дочка ни с того ни с сего вдруг ослабела, все жаловалась на живот, да и умерла. Недолго хворала — дня два каких-нибудь. Катря и знахарку к ней приводила — не помогло. Напрасно только три яйца отдала бабке. Умерла дочка. А тихая была, послушная. Все отца ждала с подарками: «Тато приедет — ленты привезет». А он ни сном ни духом не знает. Умоляла солтыса, чтобы известил как-нибудь. Да где там! Нельзя, говорит, не отпустят военного человека. А может, и отпустили бы — родной ведь ребенок…