— Мы и сейчас не сыты, хоть и дома сидим.

— Конечно, это так, но дома наелся не наелся, а заморил червяка. Пустого борща похлебаешь — и то будто легче. А там, в лесу? На щавеле не проживешь. Да и то сказать: пока ты дома, пока все вместе, не всякая собака и укусит. Тот же солтыс[4] или экзекутор. А оставь их, женщин, с детьми одних — все до нитки позабирают.

— Э! Хоть верть-круть, хоть круть-верть.

— В том-то и дело.

— Однако поговорка эта не для нас, — снова сказал товарищ из Копани. — Панам скоро деваться будет некуда, а наша дорога ясная: из пущ да болот выходить в широкий мир. Недалек день, когда наши пути сойдутся с путями наших родных братьев, с Великой Украиной.

Люди зашевелились.

— Ну как, товарищи? — спросила учительница, встав посреди хаты. — Каким будет наш ответ рабочим?

— Единогласным.

— То есть мы за них, они за нас, — добавил Гураль.

— Известно.

— Пусть только весточку подадут…

Молчал один Судник. Зато когда расходились, тихонько бросил:

— Одна мать родила, на одном суку висеть будем.

Кроме Жилюка, кажется, его никто не услыхал. Андрону же было не до Судника. Его самого разбирала досада. «Нянчатся с этими панами, холера ясная»…

Слухи слухами, а перед ивановым днем приехали в Великую Глушу набирать людей в каменоломню. Вербовщик засел в помещении гмины, и все эти дни около него вертелся народ: как-никак работа, да еще под боком. И платить обещают как будто ничего.

Андрон даже повеселел, как услышал новость. Ага, припекло-таки панам с этой дорогой, сами просят! Теперь-то мы им загнем! Запросим так, что ого! Пусть знают наших. Это не жатва, не сенокос, где женщинами можно обойтись. Для камня сила нужна. Да и смекалка… Кого-кого, его-то возьмут, без него там не обойдутся. Потому что кто так, как Андрон Жилюк, мог подорвать породу, когда еще раньше работал в каменоломне? Ну, скажите: кто? Молчите. То-то! А он, бывало, как начинит, как ахнет, — все Полесье вздрогнет. Взрывы у него громом гремели, не то что у других, пшикнет — и все. Нет, Андрон еще покажет, на что он пригоден! Увидите!

Но прошел день, прошел другой, а за ним никто не приходил. Никто даже не намекнул Андрону, чтобы явился в гмину, будто его совсем и не было в Глуше. «Что за холера? — сокрушался он. — Может, магарыча ждут? Так откуда я его возьму?»

Третьего дня, управившись с делами, Андрон бросил Текле:

— Ну я пойду.

— Куда?

— Раскудакалась! Куда да куда! Разве не знаешь — вербовщик в гмине.

— А он звал?

— Жди. На тот свет скорее позовут.

— Сорочку сменил бы.

«И штаны не мешало бы. Из первой получки нужно будет купить», — подумал Андрон. Напялил на плечи крашенную ольхой полотняную сорочку, которая топорщилась, как железо, отряхнул полову со штанов и пошел.

«Сначала зайду в лавку, — соображал по дороге, — чтобы не думали, что прямо к ним поплелся — возьмите, мол, очень вас прошу… Они, наверно, только того и ждут, чтобы по-своему… чтоб свою плату дать…» Нет, он их еще поводит за нос, холера бы их взяла.

Лавка Пейсаха стояла тут же, на краю сельской площади, недалеко от гмины. К старому, под ржавой крышей, кирпичному домику с выцветшей от старости вывеской над входом можно подойти сбоку так, что никто не увидит. Но Жилюк нарочно поплелся через безлюдную площадь, даже не оглянувшись на гмину. Медленно, как и приличествует настоящему хозяину, вошел в открытую дверь.

— Слушаю вас, Андрон Потапович. Чего желаете?

«Ишь ты! Даже по отчеству величает. Торговец как торговец: в душу влез бы».

— А что желать, коли денег нет, — ответил попросту.

— Э, без денег плохой разговор, — сразу охладел Пейсах. — Без денег человек — ничто, пустое место…

«Небось, не сожру твоего добра, паршивец, — выругался в душе Андрон. — А шлеи хороши, — оценил он глазами товар. — Да и вожжи не помешали бы, старые совсем истрепались».

Он еще немного повертелся, поглядел по сторонам и вышел. Мимо лавки как раз проходил дед Миллион.

— Как там твой хлопец, Андрон? Пойдем-ка, расскажешь.

Они отошли, присели на траве под липой.

— А что хлопец? На живом, говорят, как на собаке. Поправляется понемногу. Уже ходит.

— Говорил ему тогда…

— Э, знал бы, где упадешь!

Миллион достал потертый кожаный кисет, вынул трубку.

— Может, закуришь? Паныч табаком угостил, а я смешал его с буркуном… ничего!

— Давай попробую.

— Вербовщик как будто приехал?

— Будто бы.

— Я так считаю: кого-кого, а тебя непременно должны взять.

— Верно. А возьмут ли — увидим.

Пока Андрон скручивал непослушными пальцами цигарку, старый вытащил откуда-то огниво и, покряхтывая, начал высекать огонь. Кремень прыскал искрами, крошился, дед поворачивал его так и этак, прикладывал трут, а он, проклятый, не загорался.

— Словно и не отсырел! — удивлялся старик и продолжал чиркать изо всей силы.

Откуда ни возьмись постерунковый.

— А покажи-ка, дед, огниво.

— Вот еще! Словно пан сроду его не видел.

— Видел не видел, а давай. — Постович чуть не вырвал у старого огниво. — Ишь голытьба, будто не знает, что это уменьшает прибыли спичечных компаний… государства. Айда в гмину, да живо у меня! — прикрикнул он, видя, что старик не спешит вставать. — А ты за свидетеля, — обернулся к Андрону. — Акт подпишешь.

«Холера ясная! Этого еще недоставало. И зачем мне было встречаться с этим Миллионом? — укорял себя Жилюк. — Теперь все пропало…»

В гмине за длинным, устланным бумагами и бумажками столом на самом деле сидел вербовщик. Посреди комнаты, заложив руки за спину, медленно похаживал солтыс Хаевич. Видно, что-то они обсуждали, потому что, как только постерунковый вошел, Хаевич бросил:

— Зачем привел этих лайдаков?

— Акт составить. Огниво вот конфисковал.

— Будто ты конфисковывал что-либо путное.

Постович вытолкнул приведенных в коридор, а сам за несколько минут написал акт.

— Пять злотых заплатишь, старое быдло, — ткнул он старику бумажку.

— Как же так, пан постерунковый, — начал было дед Миллион, — огниво забрали, да еще и пять злотых плати? Побойтесь бога! Где я их возьму?

— Поболтай у меня! В холодную захотелось? — ощерился постерунковый. — Неделя сроку. И без напоминаний.

Дел Миллион плюнул и вышел, на все лады кроя всех, от Постовича до президента Мосцицкого…

Вышел и Жилюк, стал на крыльце, задумался.

«Может, зайти? Как раз никого нет… Да и случай подвернулся…» Попил воды, застоявшейся, невкусной, потоптался еще немного и открыл дверь:

— Можно, пан староста?

Хаевич резко обернулся.

— А ну, заходи, заходи, да запомни: «пан солтыс», а не «староста», пся крев! Или, может, тебе по-другому растолковать?

— Спасибо, запомню и так.

— Что скажешь? Может, что-нибудь про Степана?

Андрон переждал, пока Хаевич немного успокоится, и, обращаясь больше к вербовщику, промолвил:

— Просил бы панов взять меня на работу. Слыхал — каменоломню открывать будете. Так я… сами знаете… работал когда-то.

— Хлоп работал на карьере? — оторвавшись от бумаг, спросил паныч и перевел взгляд с Андрона на солтыса.

— Да. Но у хлопа большие долги перед отчизной.

— Выплатит, — сказал вербовщик. — Заработает и выплатит. А нет — сами вычтем.

— Я имею в виду долги не только денежные. Этот хлопец — отец политического злодея, члена КПЗУ Степана Жилюка. Да и сам, видно, такой, — прибавил Хаевич. — Пусть благодарит матку боску, что не упрятали и его с сыном.

Паныч поднялся, вышел из-за стола.

— Но, пан солтыс, вина моего сына… — начал было Андрон.

— Еще не доказана? — вскипел Хаевич. — Радуешься, что он убежал? Пся крев, на одном суку будете висеть.

«А это еще увидим, — чуть не сорвалось с Андроновых уст, — увидим, пан солтыс, кто где будет висеть. Не вечно твое господство. Не вечно».

— Но второй мой сын, пан солтыс, честный воин, — Андрон все-таки решил поговорить с властью. — И не какой-нибудь жолнер, а капрал. А младший пострадал не где-нибудь — у графа на службе. Должна же быть какая-нибудь привилегия.

— Вы слышите? Он еще привилегий захотел! — Хаевич схватил Андрона за воротник.

Жилюк уперся, и солтыс, даром что откормленный, не мог с ним совладать.

— Прочь!

Андрон высвободился из солтысовых рук, стоял гневный, побагровевший.

— Я пойду, пан солтыс. — Он нажал на скобу, метнув из-под насупленных бровей пучки невидимых стрел.

— Да смотри! Не то такую работу получишь — вовек не забудешь.

— Не забуду! — скрипнул зубами Андрон.

Соловьиными ночами доцветала весна. В лесах за Припятью седыми колокольчиками приникала к земле сон-трава, а между ольхой, в кустарниках, густыми кистями буйствовала хохлатка, стелился барвинок, густо кустился мокричник. На болотах зелеными остриями уже покачивался камыш, туго клонилась при ветре молодая осока. Еще немного — и упадет она, сочная, душистая, от взмаха косца, ляжет тугими волнами. Но это еще будет. А сейчас шепчутся травы, гомонят птицы. Деревья, кусты, берега — все оделось в нежные зеленые уборы. Даже песок покрылся сероватой мать-мачехой, словно взял да — на удивленье всему — и зацвел каким-то неведомым цветом.

Только Глуша никак не сбросит печальной одежды. Разбрелась отдельными домиками — где посуше — над рекою, отмежевалась плотами и канавами и дремлет на солнцепеке. Плывут над нею журавлиные стаи, предвещают вёдро, в чащах, обступивших ее, щелкают соловьи, кукуют серые кукушки, — а она словно равнодушна ко всему, словно это не про нее. Загляделась печальными глазами старых хат и онемела. Если и отзовется, то разве громким, надрывным плачем да громкой бранью. Нет в ней даже шинка, где хоть бы изредка разгулялась скованная мужицкая воля. Время не дало Глуше ничего такого, — только высится среди болот и лесов белостенный дом графа Чарнецкого. И стоит он, словно привидение, на сотни верст от многолюдных городов и городишек, удивляет сметливый крестьянский ум. Что заставило родовитого шляхтича забраться в такую глушь? Чего искал он тут и что нашел? Не сказочную ли королеву Бону, которая с давних времен правила Полесьем? Пан, говорят, одинокий, имеет только приемного сына, который живет далеко-далеко, где ни болот, ни лесов, где домов как деревьев в пуще…