Известие о ее смерти стало для него ужасным ударом. Это было, словно он опять пережил смерть любимого сына Джони, однако на этот раз окончательно и бесповоротно. Тот факт, что у Сабрины родился ребенок, для него ничего не означал, разве что увеличил его горечь и негодование. Ребенок был его правнучкой, однако он никоим образом не был ни его, ни Сабрины: он принадлежал тому незнакомому иностранцу, за которого Сабрина вышла замуж вопреки его категорическому приказу, и графу казалось маловероятным, что он увидит его или услышит о нем снова.

Он прочел сэру Эбенезеру письмо Хуаниты, рассказывающее о смерти ее брата на афганских перевалах, а также завещание, которое сделал Маркос в пользу своего единственного ребенка, и в котором он соглашался с желанием своей жены, чтобы ребенок находился под опекой ее дедушки.

Граф развязал тесемки маленького парчового мешочка, который все еще имел слабый запах сандалового дерева, и его губы скривились от отвращения. Письмо внутри было запечатано большой восковой печатью, содержащей оттиск закругленных букв, выполненных на санскрите; он сломал ее серебряным ножом для фруктов, смахнув кусочки сломанной печати так, будто они были нечистыми.

Письмо было написано по-французски, и чернила местами расплывались пятнами, как если бы автор плакал и слезы капали на бумагу. Эрл прочитал его медленно один раз, а затем другой. И внезапно по его щекам потекли слезы.

Он сидел, не обращая внимания на слезы. Не обращал внимания и на испуганные и смущенные взгляды членов его семьи и слуг, прислуживающих за столом.

Первой же реакцией графа было, чтобы кто-нибудь — предпочтительно невестка — сразу же выехал в Индию и привез ребенка Сабрины. Однако тут он встретил неожиданное противодействие. Шарлотта не имела ни малейшего желания предпринимать подобное путешествие и категорически заявила об этом.

Хорошо, тогда пусть поедут Хантли и Джулия. Они были молоды и им понравится путешествие и возможность посмотреть новые страны. Однако Сибелла, дочь Хантли и Джулии, родилась всего за один или два месяца перед рождением ребенка Сабрины, и родители не хотели оставлять ее из-за этой сумасбродной затеи — невесть зачем отправляться за тридевять земель.

Граф, планы которого были расстроены домочадцами, и которого доктора убедили в нежелательности предпринимать самому такое путешествие, был вынужден обратиться за помощью к своему зятю Эбенезеру, и тут сэр Эбенезер оказался оперативным и полезным. У него было много друзей в Индии, и он был уверен, что сможет организовать для какой-нибудь уважаемой дамы возвращение в метрополию с тем, чтобы по пути она сопровождала ребенка. Он активно взялся за исполнение взятого на себя поручения, однако почта оказалась медлительной, а связь со страной еще более сложной. Потеря морской почтой первых писем, а затем последующая смерть от тифа одной леди, согласившейся доставить девочку домой, значительно задержали ее возвращение, и поэтому дочь Сабрины, Винтер де Баллестерос, контесса де лос Агвиларес, прибыла в Уэйр лишь осенью 1845 года.

Ей исполнилось шесть с половиной лет. И с ней, к смешанному с любопытством страху Шарлотты, Джулии и всей прислуги, приехала темнокожая, сопровождающая ее спутница — Зобейда.

Первое впечатление, которое произвела на всех маленькая контесса оказалось неблагоприятным. Она была очень маленьким созданием, узкокостная и, как выразилась тетя Джулия, болезненного вида. Белая кожа, которая напоминала умирающей Сабрине о снеге в Уэйре, с возрастом под действием времени и солнца Востока стала теплого цвета слоновой кости, которую ее новые родственники описали как «желтая». Ее огромные глаза, как цветы анютиных глазок, темно-коричневого бархата и слишком большие для ее маленького личика, и волнистые, иссиня-черные волосы, которые уже опускались ниже талии, были названы «иностранными», и все дружно негодовали по поводу ее звонкого испанского титула.

Она была молчаливым ребенком, говорила по-английски с расстановкой и сильно выраженным акцентом. Полная смена обстановки и условий, контраст между теплой, разноцветной и яркой привычной жизнью Гулаб-Махала и холодными, унылыми комнатами, викторианской дисциплиной и величественным, строгим, полным достоинства укладом, установившимся в Уэйре, наряду с горькими приступами тоски по родине, любимым друзьям и единственному дому, который она к тому времени знала, привели ее в состояние молчаливого страдания. Если бы она плакала и делилась своими страхами и одиночеством, это могло бы вызвать сочувствие и понимание даже у такой лишенной воображения персоны, как леди Джулия. Однако девочка обладала чувством собственного достоинства и сдержанностью, развитыми не по годам, и никогда не стала бы плакать и искать сочувствия у этих незнакомых иностранцев. Ее молчаливое, с сухими глазами, страдание было принято за замкнутость, ее медленная речь — за глупость, так как ее родственники еще не знали, что ребенок говорит на четырех языках, из которых английский, в силу того обстоятельства, что обучала ее женщина французско-испанского происхождения, был для нее менее знакомым.

Шарлотте и Джулии тот факт, что дочь Сабрины оказалась туповатым, болезненным и молчаливым ребенком, доставил злорадное облегчение, ибо Шарлотта так никогда и не смогла преодолеть завистливой неприязни, которую она испытывала по отношению к Сабрине, и, сознательно или бессознательно, перенесла значительную долю этой неприязни на свою невестку. Ни одна из этих женщин не была особенно огорчена ни тем, что Сабрина совершила недостойный, по их понятиям, поступок, ни позже, когда они получили сообщение о ее безвременной кончине, однако, когда они узнали, что дочь девушки собирается приехать в Уэйр, обе ожидали ее появления с некоторым беспокойством.

Джулия, как и ее свекровь, обладала завистливым характером, и ее маленькая дочь Сибелла была для нее дороже всего на свете. Сибелла была красивым ребенком, и, похоже, могла остаться единственным ребенком в семье. Ей не хотелось появления соперницы, а тех рассказов о Сабрине, которые она слышала, было достаточно, чтобы посчитать дочь Сабрины грозной соперницей для своей дочери. Поэтому последовавший приезд такого явно непривлекательного ребенка успокоил ее нервозность. Однако ее успокоение длилось недолго, так как простейшее исключение из пренебрежительного отношения ее знатных родственников в отношении дочери Сабрины сделал сам граф.

Между пожилым человеком и маленьким молчаливым ребенком возникли прочные узы симпатии и взаимопонимания. Только он один смог понять, как ребенок может страдать от душевных переживаний и тоски по родине. Девочка была еще слишком мала, она особенно остро чувствовала одиночество и потребность в нежности, а она в избытке имелась у старика, глубоко упрятанная под внешней строгостью и вспыльчивым характером.

Джони, Сабрина, Винтер… Каждый из них, в свою очередь, был из всей семьи единственным, кто никогда не боялся его, и теперь здесь снова, в третьем поколении, он нашел того, кого можно полюбить, а Шарлотта и Джулия с ужасом увидели, что их худшие опасения сбываются.

Зобейда была еще одним, даже большим источником постоянного раздражения, и они прилагали все усилия, чтобы отправить ее обратно, на родину. Ее необычный внешний вид, иностранная речь, величавая молчаливость и прямодушная преданность дочери Сабрины невыносимо раздражали Шарлотту. «Постоянное неотступное прислуживание ребенку только создаст у него впечатление собственной значимости, что не годится для такой малышки. Все, что ей нужно, это английская гувернантка, которая будет строга и последовательна с ней», — говорила Шарлотта своему свекру. Прислуга тоже сторонилась молчаливой, темнокожей женщины и жаловалась, что она «вызывает у них страх».

Однако Эрл не позволил убедить себя отослать ее прочь. Ее любовь к его маленькой правнучке была настолько глубокой и сильной, что она отправилась в добровольную ссылку вдали от своей родины и своего народа, и он не мог не восхищаться этим. В любом случае, сказал Эрл, Винтер будет нуждаться в личной служанке, и, по его мнению, один добровольный помощник стоит больше, чем трое, работающих по принуждению. Таким образом, Зобейда осталась, становясь все более и более молчаливой с каждым прожитым годом и старея на удивление быстро, как это бывает у восточных женщин. Однако, будучи молчаливой с остальными, она часто разговаривала с Винтер на своем языке, и всегда о Гулаб-Махале: «Когда-нибудь, — обещала Зобейда, успокаивая одинокого и тоскующего по родине ребенка, — мы вернемся в Гулаб-Махал, и тогда у нас все пойдет хорошо».