Последующие несколько лет жизни Винтер не были полностью несчастливыми, так как, помимо своего прадеда и Зобейды, ей перепадало немного любви и внимания. Но только в обществе этих двух людей, которые любили ее, проявлялись свойства ее характера, заслуживающие нежность и внимание. Для всех остальных она оставалась простым и молчаливым ребенком, настолько ненавязчивым, что казался почти незаметным.

Ее новый родственник, брат ее деда, который был добрым и занятым наукой человеком, обнаружив, что она обладает определенными познаниями во французском и испанском языках, поощрял ее в изучении этих языков, но так как его выбор литературы был, как правило, ей не по силам, ей это не доставляло удовольствия.

Герберт, виконт Глайнд, умер, когда Винтер исполнилось девять лет. Он был нездоров уже несколько лет, хотя многие знали об этом, но когда до Шарлотты дошло, что ее муж серьезно болен, прогрессирующий рак, бывший причиной его недомогания, стал уже недоступен медицинскому вмешательству.

Шарлотта со свойственным ей деспотизмом, по-своему очень любила Герберта, и его смерть явилась для нее двойным ударом: и для ее сердца, и для амбиций. Она пришла бы в неподдельный ужас, если бы кто-нибудь обвинил ее в пожелании смерти своему тестю, но много лет с чувством приятного предвосхищения она ждала того дня, когда ее муж унаследует титул и состояние. Однако теперь этот день уже не наступит. Она никогда не станет графиней Уэйр: только у Джулии, теперешней виконтессы Глайнд, еще оставался шанс стать ею.

От сильного расстройства в связи с потерей мужа и несбывшихся надежд здоровье Шарлотты дало трещину, и врачи посоветовали ей поехать лечиться в Баден. Она выехала на континент в сопровождении своих трех некрасивых дочерей и не вернулась. Хантли, поспешно вызванный из Уэйра, приехал слишком поздно, чтобы застать в живых свою мать; он остался для участия в похоронах. По возвращении назад вместе со своими сестрами, он покинул Довер-Хауз, который занимал с женой и дочерью, и переехал в родовой замок, а Джулия смогла взять в свои руки бразды правления, ранее бывшие в руках Шарлотты.

В течение нескольких месяцев после смерти Шарлотты жизнь для маленькой Винтер показалась немного легче. Никто ее теперь не беспокоил, не придирался и не читал нотаций «для ее же собственного блага». Однако этот ее период затишья длился недолго, поскольку большая часть враждебности Шарлотты по отношению к Сабрине вызывалась материнской ревностью и теперь те же самые чувства начала проявлять Джулия.

Тот факт, что Эрл не проявлял никакого интереса к ее дочери, а только выказывал разочарование по поводу пола ребенка, ее не очень волновало, так как он был вначале огорчен «предательством» Сабрины, а позже был глубоко потрясен сообщением о ее смерти. Однако Джулия была уверена, что как только первая боль и горечь пройдут, он увидит, что ее любимая Сибелла обладает той же, если не большей, красотой, которую он так боготворил в своем сыне Джоне и своей внучке Сабрине.

Джулия сама боготворила своего единственного ребенка. Если бы у нее были еще и другие дети, вполне вероятно, что ее любовь оставалась бы в нормальных пределах материнской привязанности, однако роды Сибеллы оказались затяжными и трудными, Джулия медленно поправлялась и только потом узнала, что она больше не сможет иметь детей. Подобно своей свекрови Шарлотте, она была честолюбива, и для нее было тяжелым ударом узнать, что она уже никогда не сможет подарить своему мужу наследника и когда-нибудь графский титул и недвижимость перейдут к кому-нибудь из детей дяди ее мужа Эшби. Однако Эшби не проявлял интереса к женитьбе, и если он не преуспеет в этом, титул и часть наследуемой земли без права отчуждения от всей недвижимости покинут прямую линию наследования, хотя по-прежнему оставалась бы значительная часть наследуемого имущества, которая, как была убеждена Джулия, должна была отойти к Сибелле. Поэтому она огорчилась, когда между старым Эрлом и дочерью Сабрины возникли и установились прочные узы взаимной привязанности, она расценила это как предательство, в результате которого ее собственное прекрасное дитя не будет пользоваться преимуществом наследования в доме Уэйров из-за присутствия этого бледного, молчаливого, англо-испанского отродья.

Все, что задевало Сибеллу, задевало и Джулию, и все, что вызывало пренебрежение в Сибелле, находило отклик в ней самой. Она не могла простить дочери Сабрины то, что та отбирала себе заслуженное, якобы, ее дочерью по праву рождения, и ее чувство обиды начало проявляться в бесчисленных мелочах.

Сама девочка не понимала, чем вызывает у новой виконтессы такую нелюбовь к себе. Девочка просто осознавала это и старалась как можно реже попадаться на глаза тете, хотя это было трудно, так как она и Сибелла пользовались одной и той же классной комнатой, у них были одни и те же гувернантки, общие уроки музыки и танцев и еженедельные занятия с учителем рисования.

Винтер обладала большей смекалкой и более живым умом, чем дочь Джулии, но она заметила, что, если она готовит свои уроки быстрее и лучше, чем Сибелла, это по каким-то причинам раздражает леди Глайнд. Поэтому она нарочно отставала от своей менее сообразительной кузины, так что гувернантки и учителя, которые сначала восхищались преждевременно развитой скоростью восприятия ребенка, оказались разочарованы в ней и решили, что она в конце концов немного несообразительна.

Она чувствовала себя одинокой, ведомой по жизни складывающимися вокруг нее обстоятельствами новой жизни; ее единственными компаньонами были молчаливая индийская служанка и глубокий старик, подкошенный возрастом и подагрой. Поэтому было неудивительно, что в ее памяти жили воспоминания об Индии, как о стране чудес и красоты, где всегда светит солнце и где люди живут не в огромных холодных комнатах, заставленных безобразной темной мебелью, но в садах, полных удивительных и прекрасных цветов и прирученных птиц.

— Однажды, — говорила Азиза, леди-магометанка, нежно прощаясь с рыдающим ребенком, — ты вернешься в Гулаб-Махал, и мы снова все будем счастливы.

Зобейда тоже тосковала по своей родине и поддерживала ее живой образ в памяти Винтер, пересказывая сказки, которые Азиза, леди-магометанка, любила рассказывать ей по вечерам, сидя на плоской крыше-террасе женской половины дома и оглядывая окрестности прекрасного, яркого города Лакноу.

Эти сказки Винтер нравилось пересказывать старому Эрлу, сидя напротив него в высоком кресле с дубовой спинкой, ее маленькие ножки свободно свисали с кресла, не доставая пола и она легко и свободно переводила с языка Зобейды и Азизы, леди-магометанки, так что рассказы приобретали явно библейский аромат. Ее глаза становились невероятно большими, маленькое заостренное личико покрывалось румянцем от возбуждения, а теплый, хрипловатый, детский голос переходил в медленное, монотонное песнопение:

— «…итак, он построил ему большой город, весь из красного песчаника и белого мрамора из Джайпура, с дворцами и башнями и внутренними двориками; а вокруг него огромную стену, выше, чем самые большие пальмовые деревья. Однако боги отвернули свои лица от него, поэтому дожди прекратились, источники высохли, а река находилась далеко, много раз по две мили оттуда, поэтому стада пали от жажды, посевы в полях засохли на корню. Тогда сказал народ: — Давайте уйдем отсюда. Этот город проклят. — И они ушли прочь. И песок надвинулся на город и похоронил его под собой, и стало так, как будто его никогда не было…».

Однажды Джулия прервала одно из таких занятий, и старый Эрл, кивнув головой в сторону маленькой фигурки в большом кресле, неожиданно заметил: «Когда-нибудь однажды она станет красавицей: как ее мать».

Джулия быстро отвернулась, почувствовав внезапную боль в сердце. Однако краски погасли на лице Винтер и исчез блеск глаз, а все, что увидела Джулия, было простым, болезненного вида, ребенком, сидящим так же тихо, как какая-нибудь маленькая пташка, когда над ней парит ястреб. Джулия испытала чувство огромного облегчения и засмеялась своим отрывистым, металлическим смехом, который всегда напоминал Винтер звон сосулек, падающих на замерзшую землю, и сказала: