— Гм! —  буркнул пан Виктор. —  Но, однако...

Но он не договорил, остановившись перед большой лужей, в которой лежало несколько свиней, «справедливо названных так за свою неопрятность». Обходя ее, они очутились возле избы Репы.

У ворот на пне сидела жена Репы, подперев голову руками. Ее бледное лицо, казалось, окаменело от горя, веки покраснели, а потускневшие глаза тупо уставились куда-то вдаль.

Репиха даже не заметила проходившей мимо нее пары, но панна Ядвига, увидев ее, сказала:

— Добрый вечер!

Женщина поднялась и, подойдя ближе, повалилась им в ноги и молча заплакала.

— Что с вами, милая? —  спросила панна.

— Ох, ягодка моя золотая, зорька ты моя румяная! Может, сам господь мне тебя послал! Заступись хоть ты за меня, радость ты моя!

И она принялась рассказывать о своей беде, поминутно прерывая рассказ и целуя барышне руки или, вернее, перчатки, которые сразу покрылись пятнами от ее слез. Панна Ядвига совсем растерялась. Ее хорошенькое серьезное личико выражало заметное смущение, с минуту она молчала, не зная, что делать, наконец нерешительно проговорила:

— Чем же я могу вам помочь, моя милая? Enfin![6]  Мне вас очень жаль... Но у меня нет никакой власти... и я ни во что не вмешиваюсь... Правда... Чем я могу вам помочь? Вы лучше пойдите к папе... Может быть, пана... Ну, прощайте.

И панна Ядвига, приподняв свое палевое платье так, что стали видны уже не только башмачки, но и белые в голубую полоску чулочки, пошла дальше вместе со своим кавалером.

— Благослови тебя бог, цветик ты мой ненаглядный,—  крикнула ей вслед Репиха.

Эта сцена опечалила панну Ядвигу, и ее спутнику даже показалось, что у нее блеснули слезы па глазах.

Стараясь отвлечь ее от печальных мыслей, молодой человек заговорил о Крашевском и о других, менее крупных, рыбах литературного моря; разговор постепенно оживился, и вскоре они оба совершенно забыли об этой неприятной истории.

«Пойти в усадьбу? —  раздумывала между тем Репиха. —  Да, туда-то мне сразу и надо было идти! Куда же идти, где искать спасенья, если не в усадьбе?! Вот ведь глупая баба!»

В господском доме была веранда, увитая диким виноградом, с видом во двор и на тополевую аллею. На этой веранде господа летом после обеда пили кофе. По обыкновению, все собрались там и теперь, в том числе ксендз Улановский, викарий Чижик и акцизный ревизор Столбицкий. Пан Скорабевский, мужчина в меру полный и в меру красивый, с длинными усами, сидел на стуле и курил трубку; пани Скорабевская наливала чай, а ревизор, человек скептического ума, потешался над старым священником.

— А вот расскажите-ка нам, ваше преподобие, об этой славной битве,—  говорит ревизор.

— Что? —  спрашивает старик, приложив руку к уху.

— О битве,—  уже громче повторяет ревизор.

— А... о битве... —  протянул ксендз и, задумчиво поглядывая вверх, что-то прошептал, как бы собираясь с мыслями. Ревизор уже заранее приготовился смеяться, а все остальные молча ждали рассказа, хотя уже слышали его сотни раз, так как постоянно вызывали на него старика.

— Что же,—  начинает Улановский,—  был я тогда викарием, а приходским священником был ксендз Гладыш. Хорошо, говорю: ксендз Гладыш. Тот самый, что перестроил ризницу, царствие ему небесное! Только что кончилась поздняя обедня, я окликаю его. «Что?» —  спрашивает он. «Да вот мне кажется, так это не пройдет». —  «Да и мне кажется, отвечает, что так это не пройдет». Вдруг смотрим: из-за ветряной мельницы показались войска —  кто на лошадях, кто пешком, тут знамена, там пушки... Я сейчас и подумал: «Ого!» А тут уж валят и с другой стороны. «Овцы, что ли?» —  думаю. А это не овцы, а кавалерия. Как только эти увидели тех, так сразу же: «Стой!» Вдруг как выскочит из лесу кавалерия, эти сейчас вправо, те влево, эти тоже влево, те —  за ними. Видят, плохо дело! Тогда и эти тоже на них! Да как начали стрелять, а тут вдруг из-за горы что-то блеснуло. «Видите?» —  спрашиваю Гладыша. «Вижу»,—  отвечает, а там уж пошли палить из пушек, из ружей... Эти —  к реке, а те не пускают, этот того, а тот этого. То те берут верх, то эти. Шум, гам, дым, а там и в штыки. Только показалось мне, будто эти стали сдавать. Я и говорю ксендзу Гладышу: «А ведь те побеждают». А он отвечает: «И мне кажется, что побеждают». Не успел я сказать, как эти пустились бежать, те за ними, и давай топить, да убивать, да брать в плен... Ну, думаю, конец... Нет, куда там! Вот именно, говорю, ну...

Старичок махнул рукой и, удобнее усевшись в кресле, впал в глубокую задумчивость, только голова его тряслась сильнее обыкновенного да глаза еще больше выкатились из орбит.

Ревизор смеялся до слез.

— Ваше преподобие, кто же с кем дрался, где и когда? —  спросил он.

Каноник опять приложил руку к уху:

— А?

— Ох! Не могу, ведь как насмешил!— кричал ревизор, обращаясь к Скорабевскому.

— Не угодно ли сигару?

—  А может быть, кофе?

— Ох! Нет, не могу, вот насмешил!

Смеялись из вежливости и почтения к ревизору и Скорабевские, хотя вынуждены были слушать этот рассказ слово в слово каждое воскресенье. Тем не менее все весело смеялись, как вдруг внизу послышался чей-то тихий, боязливый голос...

—  Слава Иисусу...

Скорабевский поднялся н, подойдя к ступенькам, спросил:

— Кто там?

— Это я, Репиха.

— Чего тебе?

Репиха поклонилась настолько низко, насколько возможно было кланяться с ребенком на руках.

— К вашей милости пришла, пожалейте вы нас, сирот, не дайте в обиду!

— Оставьте вы меня хоть в воскресенье в покое! —  прервал ее Скорабевский таким тоном, как будто она каждый день приставала к нему с просьбами. —  Ты же видишь, что у меня гости; бросать мне их, что ли, ради тебя!

— Я подоЖду...

— Ну, и жди... не разорваться я«е мне!

С этими словами Скорабевский втиснул свою тушу обратно на веранду, а Репиха смиренно пошла к садовой ограде и стала терпеливо ждать. Но ждать ей пришлось долго. Господа были заняты разговором, и до нее то и дело доносился веселый смех, который до боли сжимал ее сердце; ей, бедной, было совсем не до смеха. Но потом вернулась с прогулки панна Ядвига со своим кузеном, а потом все ушли в комнаты. Солнце уже склонялось к западу. Наконец па веранду вышел казачок Ясек, которого Скорабевский называл «Такой-сякой», и начал накрывать стол к чаю. Он переменил скатерть и расставил чашки, со звоном опуская в них ложечки. А Репиха все ждала и ждала. Она уже подумывала, не пойти ли ей пока домой и вернуться попозже, но боялась опоздать и, сев под забором, стала кормить ребенка. Ребенок насосался и уснул, но спал беспокойно: ему уже с утра нездоровилось. Да и Репиху тоже бросало то в жар, то в холод, и ломило все тело, но она ни на что не обращала внимания и терпеливо ждала. Наконец совсем стемнело, на небе взошла луна. Стол был накрыт, на веранде горели лампы, а господа все еще не выходили к чаю, так как барышня играла на рояле. Репиха стала про себя читать молитву ангелу-хранителю, а потом размечталась о том, как их спасет пан Скорабевский. Как он это сделает, она, конечно, не знала, но была уверена, что такой пан, как он, знаком и с комиссаром, и с начальником, а потому стоит ему только рассказать про все их беды, и —  даст бог —  все уладится. Если бы далее Золзикевич или войт вздумал ему противиться, уж пан-то нашел бы па них управу. «Всегда он был добрый и к людям жалостливый, так авось и меня так не оставит»,—  думала она. И она не ошибалась. Скорабевский действительно был добрый человек. Потом она вспомнила, что к ее мужу он был особенно милостив и, наконец, что ее покойница мать выкормила панну Ядвигу. Все эти мысли подействовали па нее успокоительно, и она приободрилась. «Пусть же люди говорят, что хотят,—  думалось ей,—  а как беда случится, куда же, как не в усадьбу?» То, что ей пришлось ждать уж несколько часов, казалось ей настолько естественным, что она даже не задумывалась об этом. Между тем господа вышли на веранду. Сквозь листву она видела, как барышня из серебряного чайника разливала чай, или, как говорила ее покойная мать, «этакую воду пахучую, от которой весь рот пропахнет». Потом все пили чай, разговаривали и весело смеялись.. Тогда только Репихе пришло в голову, что в «господском сословии всегда счастливее живут, чем в простом», и, неизвестно почему, слезы опять потекли по ее щекам. Однако горечь эта скоро сменилась другим чувством: Такой-сякой стал подавать на стол одно за другим дымящиеся блюда, и Репиха вспомнила, что она голодна, потому что за обедом она ничего не могла взять в рот, а утром выпила только немного молока.