Я говорил уже, что, по его мнению, образованному человеку это не подобает; были, однако, и другие причины. Самобытные умы всегда смелы и радикальны. Так вот, пан Золзикевич еще в те бурные времена пришел к убеждению, что «душа —  это дым, и больше ничего». Именно в это время пан писарь читал роман издания варшавского книгоиздателя г. Бреслауэра под заглавием: «Изабелла, королева испанская, или Тайны мадридского двора». Этот замечательный во всех отношениях роман так ему понравился и настолько его захватил, что одно время он готов был бросить все и уехать в Испанию. «Повезло Марфорию,—  думал он, вспоминая сцену, в которой Марфорий целует чулки на ногах Изабеллы,—  может повезти и мне». Вероятнее всего, он бы тогда и уехал в поисках таких чулок, ибо был убежден, что «в этой дурацкой стране пропадает зря», но, к счастью, его удержали другие, отечественные чулки, о которых речь впереди.

Во всяком случае, «Изабелла Испанская», к вящей славе пашей литературы периодически издававшаяся г. Бреслауэром, сделала свое. Прочитав ее, Золзикевич стал скептически относиться не только к духовенству, но и ко всему, что прямо или косвенно связано с ним. Именно потому он не ответил косарям обычным «Во веки веков», а пошел дальше... Идет он, идет, а тут навстречу ему девки с серпами на плечах возвращаются с поля. Посреди дороги большая лужа, и они шли гуськом, подоткнув юбки и открыв свои красные, как свекла, ноги.

— Здравствуйте, синички! —  крикнул им Золзикевич и, загородив тропинку, стал хватать всех но очереди и, поцеловав, толкал в лужу, разумеется, шутки ради. Девки вскрикивали и хохотали, показывая все зубы до единого. А когда они прошли, писарь не без удовольствия услышал, как одна говорила другой:

— До чего прекрасный кавалер наш писарь!

— А румяный, как яблочко.

—  А уж голова душистая, как роза,—  отозвалась третья. —  Как схватит тебя да как прижмет, так и обомлеешь!

Пан писарь продолжал шагать в самом приятном расположении духа. Но, проходя мимо одной избы, он опять услышал разговор о себе и остановился у забора. По другую сторону забора раскинулся густой вишневый сад, в саду был пчельник, а возле ульев стояли две бабы и разговаривали. Одна насыпала в подол картофель и чистила ого складным ножичком, а другая говорила:

— Ох, Стахова, милая, боюсь я до смерти, как бы моего Франека не взяли в солдаты.

А Стахова в ответ:

— К писарю ступай, к писарю. Уж если он не поможет, так никто тебе не поможет.

— Да с чем же я к нему пойду? С пустыми руками к нему идти нельзя. Войт —  тот все-таки получше: раков ли ему принесешь или масла, а то льну охапку или хоть курицу,—  он все возьмет, не разбирая, а писарь —  тот и не посмотрит. Ух, страшный гордец! Ему сразу платок развязывай —  и рубль!

«Как же, стану я брать ваши яйца н кур,—  проворчал про себя писарь. —  Что я, взяточник, что ли, какой? Ну и убирайся со своей курицей к войту!»

Подумав, писарь раздвинул ветви и хотел было окликнуть женщин, как вдруг сзади затарахтела бричка. Писарь оглянулся. В бричке сндел студент в фуражке набекрень и с папиросой в зубах. Вез его тот самый Франек, о котором только что говорили бабы. Увидев Золзикевича, студент высунулся из брички, замахал рукой и крикнул:

—  Как поживаете, пан Золзикевич? Что слышно? А вы все так же усердно помадите свою голову?

-—  Покорнейший ваш слуга! —  ответил ему, низко кланяясь, Золзикевич, но, когда бричка проехала, пробормотал ей вслед: —  Чтоб тебе шею свернуть!

Этого студента писарь терпеть не мог. Он был родня Скорабевским, у которых обычно гостил все лето. Золзикевич не только терпеть его не мог, но и боялся как огня. Студент был насмешник и щеголь; он постоянно потешался над Золзикевичем и один во всей округе не ставил его ни во что. Однажды он попал на деревенский сход и в присутствии всех заявил Золзикевичу, что тот глуп, а мужикам сказал, чтоб не слушались его. Золзикевич с радостью отомстил бы ему за все, но что он мог ему сделать? О других он хоть что-нибудь знал, а о нем решительно ничего.

Приезд этого студента был ему сейчас совсем некстати. Писарь нахмурился и, уже не останавливаясь, зашагал дальше, пока не дошел до избы, стоявшей поодаль от дороги. Когда он увидел эту избу, лицо его прояснилось. Изба эта была, пожалуй, еще беднее других, но казалась очень опрятной. Двор был чисто выметен п посыпан сабельником, у забора лежали наколотые дрова, и в одном из поленьев торчал топор. Дальше виднелся настежь открытый овин, а за ним хлев, который одновременно служил и коровником; еще дальше, за плетнем, лошадь, переступая с ноги па йогу, пощипывала траву. Перед хлевом блестела большая лужа, и в ней валялись две свиньи, а вокруг расхаживали утки, кивая головами и выискивая жуков в навозе. В стружках возле поленницы рылся петух, разгребая землю, и, найдя зерно или червяка, выкрикивал: «Ко-ко-ко!» Куры, услыхав призывной клич, летели наперегонки, вырывая друг у друга лакомый кусочек.

На крылечке у дверей женщина мяла коноплю, напевая: «Ой-та да-да! Ой-та да-да! Да-да-на!» Возле нее, вытянув передние лапы, лежала собака и поминутно щелкала зубами, пытаясь поймать мух, которые садились ей на разорванное ухо.

Женщина была молодая, лет двадцати, и на редкость красивая. Одета она была в белую рубаху, перетянутую красной тесьмой. На голове у нее был простой бабий чепец. От всей ее фигуры веяло силой и здоровьем. Под рубахой вырисовывались упругие округлые груди, точно два кочна капусты, и вся она была словно крепкий гриб, широкая в пленах и бедрах, с тонкой талией, гибкая —  одним словом, лань.

Однако у нее были мелкие черты лица, небольшая голова, и она могла бы показаться бледной, если бы не золотистый загар. Большие черные глаза глядели из-под прямых, словно нарисованных бровей, а губы под маленьким точеным носиком алели, как вишни. Пышные темные волосы выбивались из-под чепца.

Когда писарь подошел ближе, собака, лежавшая возле мялки, поднялась, поджала хвост и, зарычав, оскалила клыки, как будто улыбаясь.

— Цыц, Кручек! —  окликнула ее женщина мелодичным, звонким голосом.

— Добрый вечер, хозяюшка! —  начал писарь.

— Добрый вечер, пан писарь,—  ответила молодая женщина, не прекращая работы.

— Ваш дома?

— Работает в лесу.

— Жаль, я по делу к нему, из волости.

Подобные дела для простых людей никогда не предвещают ничего хорошего, поэтому женщина оставила свою коноплю и, тревожно взглянув на него, спросила с беспокойством:

— Какое же это дело?

Между тем писарь уже поднялся на крылечко.

— А позволишь себя поцеловать? Тогда скажу.

— Обойдется и так! —  возразила женщина.

Но писарь уже обнял ее и прижал к себе.

— Я людей позову! —  вырываясь, крикнула женщина.

— Придешь сегодня ко мне вечером, а? —  шептал писарь, не выпуская ее из объятий.

— Не приду, ни сегодня, никогда...

— Красавица ты моя, Марыся!

— Побойтесь вы бога, пан писарь!

Говоря это, она изо всех сил старалась вырваться, но писарь был не из слабых и не выпускал ее. Началась борьба, и в этой борьбе женщина, споткнувшись, упала на стружки, увлекая за собой писаря.

— Спасите! —  громко закричала Репиха.

В эту минуту Кручек подоспел к ней на помощь. Шерсть стала дыбом у него на загривке. Он ощетинился и с бешеным лаем бросился на писаря, а так как пан писарь лежал ничком и был в коротеньком пиджачке, пес вцепился зубами в сукно, не покрытое пиджаком, затем в нанку, прокусив которую вгрызся в тело и только, когда почувствовал, что пасть у него полна, начал яростно мотать головой и теребить свою жертву.

— Иисусе, Мария! —  закричал Золзикевич, забыв о том, что принадлежал к esprits fort[2].

 Женщина тем временем вскочила на ноги, вскочил также и пан писарь, хотя Кручек не выпускал его. Тогда писарь схватил полено и вслепую стал размахивать им, пока не ударил собаку по спине; Кручек отскочил, жалобно скуля. Через минуту, однако, опять бросился на писаря.