Лицо у него, это верно… С непривычки глянешь — оторопь берет. Не лицо, а застылая маска. Улыбается — что утопленник ощеряется. И глядит прямо страхолюдно. Так одни гады ползучие глядят — всегда одинаково: и после появления на свет, и перед смертью. У него вроде и не глаза вовсе, а неизвестного цвета стекляшки для глядения. Да и все прочее не лучшее — губы тонкие, бровей не видать, и нос своего не упустил, мол, все вокруг чудят, а мне заказано?.. Фактурой вялый, вроде без каркаса, и сидит сбоку припека, словно бы и сам не уверен, там ли устроился — чуть не вплотную к губе прижался, скрывает, как срам, свои сопелки.

Замечал кто или нет, а Мефодич голову даст на отсечение, что в кризисные моменты Курослеп пускает в ход и свою внешность. Фокус похлеще, чем дурочку ломать… Хотя, со стороны глядеть, зрелище получается гадливое — жалкое и жуткое в одно время. Начинает, как почувствует, что маху дал, проигрывает. Для затравки привяжется к чему-нибудь, затеет пустячный спор. Слово за слово, глядишь, малый шумок до свары взошел, до такой точки разогрелся, что у противника не выдержали нервы и он, спотыкаясь на каждом слове, обкладывает Курослепа непечатным. Тут-то в нем и срабатывает замысловатый гнусь: тот вовсю бушует, честит его вдоль и поперек, а он держит свой портрет поближе к противнику и улыбается. В этом весь фокус. Любоваться Курослеповым оскалом, когда у самого морда дергается, никаких нервов не хватит, какая уж тут игра. А ему того и надо: и опытные игроки киксуют, если игра нарушена, если вместо битья по шарам тянет бить по головам.

Но такие демарши у него — крайний случай, без особой нужды не применяет — к чему лишний шум, если можно разделаться честь по чести. Обыкновенно игра у него идет легко, в быстром темпе. Наблюдать со стороны одно удовольствие, например — смотреть, как он двигается, не отрывая глаз от рассыпанных по зеленому сукну белых шаров — прикидывая, какую пару предпочесть, или как, поднявшись на носки, по-кошачьи вытягивается, жмется к столу, чтобы достать дальний шар. И как они у него один за другим ныряют в лузы. И что примечательно — своего вроде не держит. «Держать своего» — стараться, чтобы шар-бита после твоего удара останавливался в неудобном для противника месте — элементарный игровой прием, но у иных вся игра на нем держится: жмет «своего» к борту и ждет, когда противник подставит шар. На измор берет. От такой «импотенции», как выражаются образованные любители, в бильярдной даже те мухи дохнут, какие от табачного дыма спаслись. Другое дело Курослеп! Как ни насмешничают, а играет — вокруг толпа. В пылу схватки его маленькая фигурка вне всякой критики, тут гляди да мотай на ус — мастер работает!.. Замрет — и зрители не шелохнутся. Кажется, что особенного — шар выцеливает? А не оторвешься: кий ходит как по струнке, да так настороженно-вкрадчиво, будто на его конце не кожаная накладка, а Курослепово зрячее щупальце!.. Поглядишь, как он снует вокруг стола, да замирает, да к борту жмется — ни дать ни взять ласка!.. Зверек малый, хваткий, ловкий и вместе — осторожный.

Про его сегодняшнего напарника кто-то болтанул — Курослепов брат. Ради смеха, не иначе. Парень не такой виртуоз, но ему и надобности нет себя доказывать, и так всех статей — сравнить не с кем. Ростом богатырь, лицо — кровь с молоком, девице впору. И самостоятельный. Спросишь о чем, поглядит вежливо, но как сквозь тебя, даже мешаешься: думал, помнит со вчерашнего, а получается, впервые зрит. И опрятник, аккуратист. Аэрофлотовский костюм с иголочки, сорочка белей белого. И при галстуке, конечно. Приступит к игре — китель на гвоздик, галстук поослабит, а закончит, не оденется, пока мел на руках не ототрет платочком… Выигрывает часто, но чтоб обмывон затеять, и подумать неудобно — видать же, человек приходит не красненькой разжиться, а время провести, ручку повеселить. С его появлением Мефодич внутренне скромнеет, начинает чувствовать груз своих слабостей. До того даже, что готов признать все ошибки и упущения — как в оны годы перед следователем. И считает прямой обязанностью наблюдать за игрой летчика, вроде как начальство сопровождать. После каждого его хорошего удара голова Мефодича сама собой одобрительно дергается. Летчику, конечно, в высшей степени наплевать, «здесь ты или на кладбище», как говорит Курослеп своим напарникам. Но это ничуть не обидно. Вроде как в порядке вещей.

Правда, вначале, при первом знакомстве, Мефодич шарахнулся от него. Было дело… Летчик тогда только-только появился. Говорили, он и раньше хаживал, но то было до Мефодича. Ну, зашел раз, другой, а на третий ему в напарники, так совпало, достался важный городской деятель, крупная шишка. Тоже любитель. Но чтобы со всякой мелкотой не якшаться, приходил в поздние часы, когда закрывать пора. Позвонит, пророкочет баском, мол, имеем желание заглянуть компашкой, вы там уважьте, задержитесь. Попробуй откажи… В тот вечер заявились втроем, один другого вальяжнее. Был еще шофер, но он в игре ни бум-бум. А тут в аккурат летчик заглянул, ну и разделились.

Портрет у деятеля, какой с ним играл, шире некуда, глаз твердый, брюхо из пиджака прет беспрепятственно. Ну и голос не совещательный. Видно, что непривычный чужие мнения выслушивать. Играет и о какой-то проблеме вещует, которая встала со всей ясностью. Он вещует, а летчик ни слова в ответ, ни в какие прения не вступает. Шишку заело, он и спроси, а вы, мол, что думаете по этому вопросу. Летчик ему: «Ничего не думаю».

Деятель поначалу ухмыльнулся так, что, мол, скажи спасибо, что принимаю твои слова за шутку. И — наставительно:

«Надо, надо думать! Вы не чужой в нашем отечестве!»

«В вашем чужой», — отвечает.

«А, у вас собственное имеется! Интересно, какое?..» — это он с подвохом спросил, окрысился.

«С вашим не совпадает».

«Так, так… Значит, свое толкование имеете?..»

«Свое. А то много вас развелось гораздых истолковывать мне мое отечество».

Уловив недовольство шишки, и те двое подошли — подхалимский энтузиазм в них сработал. А Мефодич видит, жареным запахло, и — боком-боком в сторонку. Но так, чтоб слыхать было.

«Не наш человек!» — выдал самый молодой, думал срезать летчика, а тот ему спокойно так:

«Не ваш» — и рукой молодого без почтения отстраняет, чтоб не мешал к шару пройти. Забил последнего и отложил кий.

Вся троица нос к носу сошлась, шофер на Мефодича косит, мол, что за притон тут у тебя. А летчик руки вытер, облачился в китель и ушел, даже не поглядел, с кем разговаривал.

Несколько дней Мефодич ловил слухи — ждал последствий, но все обошлось. И тогда он сильно зауважал летчика.

Третий час играют. И все говорят. Теперь вот на международную жизнь перешли. Курослеп упирает на скорый конец света. Как ни крути-де, а к тому идет. И надо объявить полную свободу личной жизни. Хватит разводить антимонии, поскольку от земного шара того и гляди пар пойдет. У Курослепа все к одному, как у пьяной кумы. О совести речь зашла, так она ему тоже ни к чему. Какой в ней толк, говорит, ежели неизвестная интеллигентная душа не принимает такого счастья, за которое плачено слезами замученного ребенка, а взрослые дяди, чтоб освободить место для своих детишек, бьют чужих палками по голове. Или — подбрасывают чужим взрывные игрушки. Дети уродуются, помирают в муках, а дяди со спокойной совестью молятся своему богу, который помогает им продвигаться к светлому будущему.

У летчика другой взгляд. Оттого, что подонки над детьми измываются, еще не резон для нас жить не по совести. На то и конец света не резон. Вполне возможно, что завтра все полетит к чертовой бабушке, но люди должны оставаться людьми. Иначе будет не конец света, а конец свинюшника.

Что в технике люди до упора дошли, это верно. И насчет подонков тоже. Нелюди. До такой крайности и фашисты не додумались. Ну а чтоб через ихние дела наша совесть страдала, тут уж нет, тут Мефодич целиком на стороне летчика. Он всегда почему-то на его стороне. Вот и сейчас, дожидаясь конца решающей партии, Мефодич извелся в путаных, противоречивых переживаниях: всеми фибрами предвкушая скорую выпивку (не было случая, чтоб Курослеп не поставил с выигрыша), он в то же время сильно огорчен невезением летчика.