— Охламоны… — все тем же тоном продолжала Нинель. — Ни черта не смыслют, а лезут… Любви нет, ничего нет, а что есть?..

— Есть два кашалота!.. — Курослеп шарил по карманам, собирал рубли. — Один кашалот — законы природы, другой кашалот — Уголовный кодекс. С одной стороны не препятствуй, с другой — не преступай! И нету других забот!.. Остальное все вычеркнуто из списка. «Тех птиц уж нет давно, а гуано́ осталось!» — как пели у нас на сухогрузе.

— Охламоны… Как пыльным мешком из-за угла тюкнутые…

— Заладила, Нинель-шрапнель!.. — Курослеп схватил ее руку и шлепком вложил в ладонь мятые рубли. — Вали в гастроном, возьми бутылку игристого!.. «Сделаем плавный переход», — как сказал мой директор, когда ему дали пятнадцать лет.

— Мань, пойдем вместе, а?..

— Между нами, Шаргин: списки, может быть, и урезаны, но уровень надо повышать. — Нерецкой покосился в сторону шагавших к выходу подружек.

— Дуры, имеешь в виду?..

— Бросается в глаза. Нет?..

Курослеп как бы заново обозрел Нерецкого, беззлобно скалясь и расслабленно похрустывая пальцами.

— Что же ты, а вроде интеллигент!.. — деланно удивился он. — Интеллигенты лапти на стены вешают — от духовной жажды, а ты «бросается в глаза». Нет чтобы взглянуть шире, с точки зрения окружающей среды!.. Дуры-то, которые дремучие, с суевериями, предрассудками и куриными мозгами — это же нетронутая природа! Для затурканного цивилизацией — оазис, возрождение чувств!.. Их надо в охранную грамоту!

Посмеявшись кудахтающим смехом, довольный собой, Курослеп опустил руку на локоть Нерецкого, как это делают, когда хотят заручиться терпением или сочувствием собеседника, и заговорил серьезно и дружески, как если бы удостоверился, что перед ним человек, которого можно удостоить дельного разговора.

— Я встречал тебя в городе еще до того, как ты стал к Мефодичу захаживать. Последний раз — перед Новым годом. На стоянке у нашего кооперативника, его тогда только-только заселили. Ты за женой приехал, у нее в доме подружка, что ли. Было?.. Увидела тебя и — бегом, ног под собой не чует! Серая шубка распахнута, плещется на ней — смотреть радостно. Какие-то бабы вслед вышли, уставились ей в спину, а в глазах тоска собачья. И она это чувствует, немного совестится — понимает, что завидуют — и тому, что красива, как никто, и что мужа любит, скрыть не может и не хочет, а главное, тому, что со своей красотой, всем видной, и счастьем, всем понятным, так далеко оторвалась, что, глядя ей в спину, каждая баба первым делом понимает, чего у нее никогда не было и не будет.

Я еще почему запомнил — в тот вечер меня ждала одна… Сразу не разберешь, чего больше — жадности, глупости, блажи… Стиль жизни — как вчера в кино, так у нас сегодня. Все кого-то изображала. Влетит ко мне на девятый, глаза на лбу, дыхание бурное, вроде скрылась от преследования: «Потрогай, сердце как бьется!» В другой раз явится разомлевшая, томная-манерная, говорит в нос, и все-то ей надоело, и ничего-то ей не надо. А то — прикинется американской кинозвездой, вышагивает, как иноходец, что ни слово — все зубы наружу и «о’кей!». Увидела раз в кино — двое по речному песочку голиком бегают, а потом поют под гитару — не успокоилась, пока не побегала. Полгода я с ней из одного корыта хлебал и всего раз видел в человеческом образе: на даче у приятеля налакалась коктейлей «по-киношному», после чего на заднем крыльце блевала и плакала, как нормальная школьница. Под Новый год мы как раз туда и намылились. Прихожу, а на ней платье — хоть стой, хоть падай: спереди вырез до пупа, а сзади и вовсе «мадам, вы сели на свое декольте». Под какую-то Марину Мурло обрядилась… Гляжу на этот выброс цивилизации, а перед глазами твоя жена… Снег сыплет, у фонарей мечется, и она в распахнутой шубке…

На лице Курослепа проступила та ранящая печаль, с какой глядят несчастливые дети. «Или я пьян и не все понимаю как следует, или сподобился душевной беседы… Но почему он решил мне исповедаться?..» — Нерецкому не хотелось менять привычного взгляда на «почти родственника», на что тот, по-видимому, и рассчитывал — когда, если не теперь?..

— В бильярдной ты насчет совести заговорил. Знакомая песня… Ивана тоже на ней замкнуло… Как говорится, деньги прах, одежа тоже, на один лишь… надежа. «Человек, Ромаша, это побудительные мотивы — так говорят мудрецы. Мол, все книги о человеке — исследования его побуждений! А потому как побуждения проще выявить, чем объяснить, то хорошо аргументированное объяснение венчает дело. Да только не у нас, русичей. Мы меряем ближнего своей шкалой — по совести ли живет?.. У нас совесть всему мера».

«А судьи кто?» — спрашиваю.

«Чтоб рассудить по совести, судей не ищут».

«Тогда, — говорю, — рассуди по совести, была у отца совесть, когда он связался с моей матерью, дистрофичкой?»

Легкий коньячный румянец на скулах исчез вместе с выражением печали. Курослеп посерел, губы каменно сжались.

— Говорят, судьба, случай, бог или что там еще — расположение светил определяет, что даст, а чем обойдет человека жизнь!.. — насмешливо выделяя каждое произносимое слово, Курослеп тем самым подчеркивал вздорность фатальных предопределений. — Да, все рождаются со своим знаком минус. Но если у одного минус десять, а у другого — сто десять, почему у них должна быть одинаковая совесть?.. Нет, или спрашивай с каждого по его минусу, или, если уж поровну, так чтоб над каждым топор висел — дыши, пока живешь по совести, а пожелал жену ближнего — пиши завещание!..

Удачливым жить по совести — легче легкого. Ты вот, поди, и думать забыл, когда тебе что не удалось, где не повезло, а у меня со школьных лет все на памяти — с того дня, как у врача побывал. Ребята за лето вымахали, а я никак, ну и пошел сдуру за лекарством. Говорили, есть такое, для роста… Врач мне: «Ни в здоровье, ни в сложении у вас изъянов нет, а насчет роста, не все рождаются коломенскими верстами, у каждого своя наследственность. У вас мама блокадница… Ваше появление у нее вообще чудо…» Короче, такое чудо, с которым ей следовало повременить энное количество лет — восстановить усвоение питательных веществ.

Он меня — как дубиной по голове. Ночь не спал — Ивану письмо писал, два листа жалобными словами разукрасил. Ответ пришел незамедлительно:

«Преодолей! Пренебреги тем, что тебе недодано — учись, превзойди других познаниями, звучностью душевной! Начинать с отчаяния, с ожесточения, не зная, не понимая жизни — преступление! Ожесточение извратит ум, опошлит чувства, исказит мир, превратит тебя в никчемное существо, самому себе в тягость!.. Ты умен, чуток на красоту, добро — великолепный задел, возводи себя! Направляемый добрым сердцем ум — это и есть самое человечное в человеке. Здесь — слышишь? — здесь заключена твоя жизненная идея — несомненная, как ты у матери, ее дитя. Нет ничего драгоценнее этой идеи, она одна творит!» Ну и дальше в том же духе.

Читаю, а в голове свое пухнет: вот и Иван знает, что мне больше не вырасти. И так тяжко на душе, словно между строк щели и в них видно, какая никчемная, заднескамеечная жизнь мне предстоит…

Иван это понимал, оттого и вытащил сюда — дабы я под его присмотром образовался… Все подбадривал:

«В твоем возрасте лучший способ укрепить самоощущение, выбить наносную дурь, или, по-новомодному, избавиться от комплексов — студенческая среда!..»

Благостынная душа… Увез меня из Севастополя после того, как его самого отец смертельно обидел. Иван чуть не со слезами просил не продавать дом в Филиберах — не внял, обормот. Кажется, до Гекубы ли тут… Да меня и самого Ивановы хлопоты сильно стесняли: все казалось, интеллигентный братик роль играет, своим благородством любуется, в душе отлично понимая, что рожденный ползать начальником не будет.

Я еще не знал, что в человечьем общежитии, как в животном мире, есть такие ниши обитания, которые осваивают организмы с необщими свойствами. Сумеешь вползти в недоступную другим нишу и будешь хорош таким, каков есть.

Так и вышло. Не успел заменить директора на товарной базе, а уж мне — чего изволите?.. Все мои минусы съежились до величин, которые никто в упор не видел. Всем стал хорош и — для всех. Высокое начальство первым «здоровкалось», а испугавшиеся за свои места половозрелые девицы синекурного ведомства, прячась одна от другой, торопились выразить свое расположение — не на словах, разумеется. Какие там минусы, если перед тобой заискивают… Одного матерого взяточника прямо-таки боготворили две броские сестрицы с четко выраженным отвращением к общественно полезному труду. Все думали — влюблены, парень-то уж больно вальяжный. А когда на суде спросили: «Куда вам столько денег — восемьсот тысяч?» Он сказал: «А я импотент».