— Садись, Андрей Григорьевич… с дороги выпей. На перце настоена, от простуды — первое средство.

Андрей устало опустился на лавку, взял чашку и, посмотрев вслед вышедшей в сени хозяйке, тихо оказал:

— Вот что, пойдешь со мной по хатам фронтовиков собирать. А коней, годных под седло, у куркулей заберем. — И, хлопнув ладонью по столу, мечтательно протянул: — Эх, если бы нам пулемет достать!

Колонок, хитро щурясь, расчесывал пальцами бороду.

— Ты Петра Шевкуна знаешь? — спросил он.

— Ну, слышал…

— Так вот: они с Ванькой Пузанком с германского фронта разобранного «максимку» приперли. И лент штуки три есть.

Андрей вскочил из–за стола:

— Ну, теперь держись, ваши благородия! Ты, Игнат Семенович, не комиссар, а прямо клад!..

Колонок довольно ухмыльнулся.

… Наутро налетел с моря свежий ветер, разодрал серую пелену туч и сквозь их грязные лохмотья проглянули лучи встающего солнца.

Из станицы Садковской на Каневской шлях выезжали шагом человек сорок конных.

Андрей, ехавший впереди отряда, привстал на стременах и обернулся назад:

— Отряд! По–о–в-о-д! Рысью ма–а–а-ар–р–ш!

Рядом с Андреем ехал на донской кобыле Колонок.

Сады покрывались бело–розоватыми, словно восковыми Цветами. Зеленым ковром оделась широкая кубанская степь, а над ней, купаясь в неярких закатных лучах, неустанно пели жаворонки.

Степные озера, вволю напившись родниковой воды, лежали огромными сверкающими зеркалами в темно–зеленой раме из молодого камыша.

В тихий вечерний час Семен Лукич медленно брел по обочине улицы. Увидев Бута, сидящего на лавочке возле своего дома, он остановился и приподнял папаху:

— Здравствуй, кум!

— А, Семен Лукич! Ты ко мне? — Бут поднялся с лавки, шагнув навстречу.

— Нет, кум, домой. Поясницу ломит, еле–еле иду.

— Ну, успеешь домой–то. Заходи, заходи, у меня от твоей боли средство есть…

Семен Лукич, держась рукою за спину, нерешительно протиснулся мимо Бута во двор.

— Идем, идем! Жена пирог с творогом спекла. — И, шутливо взяв Семена Лукича под руку, Бут повел его к дому…

Закусили. Бут оглянулся на дверь:

— А у меня, кум, новость есть…

Он встал из–за стола, посмотрел в сени, потом выглянул в окно и, уверившись, что они одни, зашептал:

— От сына письмо получил. Пишет, что скоро у нас будут…

Семен Лукич радостно закрестился:

— Господи! Да услышь ты молитвы наши! Неужто ж доживу я до этого дня?..

— Так вот, слушай, кум… Пишет, что служит при штабе генерала Покровского и что генерал просит передать нам…

Семен Лукич растерянно поднялся с места:

— Да как же это, кум? А отколь он нас с тобой знает?

— Ты, кум, не перебивай! — досадливо нахмурил брови Бут. — Ежели мой у него сын при штабе служит, то, видимо, тот знает нас… Так вот, генерал наказывал нам с тобой, кум, и всем старикам и казакам, которым еще казачья честь и земля кубанская дороги, всячески отговаривать казаков, что хотят идти в отряд Семенного. А которые уже записались, то и тех сманить оттуда. Понял?

— Да чего ж не понять–то? Понял! — Семен Лукич задумался. Глаза его загорелись задорным огнем, а лицо приняло обычное властное выражение.

— Вот что, кум… действовать надо! Правду генерал кажет — казаков из отряда во что бы то ни стало надо смануть Ну, кого запугать, кого уговорить, а кого иначе на свою сторону можно… Стариков, которые хозяева, в первую очередь убедить надо, чтобы сынов с отряда позабирали.

И, откусив кусок пирога, он спросил:

— Ну, а еще что пишет?

— Еще пишет, чтобы, когда они подходить к станице будут, восстание поднять.

— Ну, кум, это дело нелегкое. Оружие–то эти стервецы, у населения забрали. К тому же отряд–то… одних пеших триста человек…

— Ну, что ж такое — триста? Ведь из них больше половины казаков.

Семен Лукич задумчиво почесал за ухом:

— Да вот Семенной с Дергачом тоже казаки!..

Бут яростно ударил кулаком по столу и прохрипел прямо в лицо Семену Лукичу:

— Седьмой десяток мне пошел, а ежели что — сам винтовку возьму! Сам насмерть бить их буду, а Ваньке Дергачу, ежели в руки попадется, такую казнь… такую казнь удумаю, что черти в аду от зависти ахнут! Ты подумай: на всю округу такого жеребца не было, а он под седло его себе забрал.

… И пополз, словно змеиное шипение, слух по станице: «Генералы с казаками идут… Казачью власть восстанавливать… Скоро в Каневской будут…»

В воскресный день кучками собирались казаки на базарной площади. Хмуро слушали стариков, время от времени боязливо оглядывались по сторонам. Рыжий Волобуй, елейный Сушенко и грузный Бут нашептывали, внушали, уговаривали.

Андрей чувствовал, что с его отрядом творится что–то неладное, а что — понять не мог.

Приходит к нему Федор Бровченко — пускал его Андрей на трое суток домой жену молодую проведать, в хозяйстве кое–что поправить. Стоит Бровченко перед Андреем, а сам глаз на него не подымает. Просит, чтобы Андрей выписал его из отряда.

Вскипел Андрей, обругал Бровченко последними словами. Лучший пулеметчик в отряде, и вдруг ни с того ни с сего — выпиши. Стоит Бровченко, молчит, хмурится, в землю смотрит.

Стал ему Андрей о революции, о бандах генеральских рассказывать. Кончил говорить — ну, думает, убедил, а Бровченко опять свое: «Отпусти меня, Андрей Григорьевич, добром, а то сам уйду». Плюнул с досады Андрей. «Иди, — говорит, — раз так, к такой матери!» За Бровченко еще человек шесть потянулись из отряда.

… Отряд Андрея был разбит на взводы. Каждый взвод стоял в отдельном дворе.

Погожим утром Андрей объезжал взводы. Невесело было у него на сердце. В первом и третьем взводах после уборки почти все лошади остались грязными. Почти у всех на ногах мокрицы. «Нет, ну его к черту, — грустно думал Андрей. — Завтра же заявлю, что не хочу быть командиром. Пусть выбирают другого. Таких коней не чистить?! Да им век не снилось на таких коней садиться!»

Въехав в богомоловский двор, где стояли лошади второго взвода, Андрей спрыгнул с жеребца и быстро направился к коновязи.

Казаки только что окончили чистку и собирались вести коней на водопой. Командир взвода, пожилой рыжеусый урядник, заметив Андрея, скомандовал:

— Взво–о–од, прекратить уборку! Смир–р–рно-о-о!

Андрей стал обходить лошадей. Лошади были запущены, и он все более и более мрачнел.

Дойдя до вороной кобылицы Герасима Бердника, он невольно залюбовался. Красавица–кобыла, подымая переднюю ногу, осторожно гребла ею воздух и косилась на Андрея большим огненным глазом.

Андрей нежно провел ладонью по ее короткой атласной шерсти. Кобылица, нервно вздрагивая от прикосновения Андреевой руки, тихо заржала. Андрей провел еще раз ладонью, но уже против шерсти, и гневно отшатнулся. Из–под его пальцев дождем посыпалась перхоть, смешанная с пылью.

Отойдя от коновязи, Андрей сурово бросил подошедшему к нему командиру взвода:

— Построй людей!

Когда казаки построились двумя неровными шеренгами, Андрей подошел к Герасиму Берднику, стоявшему на правом фланге:

— Я тебе, Герасим, лучшего коня со всего станичного юрта дал. Тебе век бы такого коня не иметь, если б не советская власть. Когда ты на нем по станице гарцуешь, все девчата на тебя смотрят. А ты его, словно пса дворового, запустил. Запаршивел конь… Шкуру тебе, Герасим, плетюгами спустить надо!

Андрей отошел от Герасима и встал напротив взвода.

Герасим вслед ему зло крикнул:

— Сам попробуй почистить! Командир нашелся!

Из второй шеренги кто–то отозвался:

— Дюже плетюгами не раздаривайся, не старый режим!

Андрей, побелев от гнева, крикнул:

— Кто вас учил так коней чистить?! Разве тот казак, кто на коне парш разводит? Срам!.. На Дону немцы. Кругом офицерье банды против советской власти скликает. А вы, вы… в угоду куркулям коней переводите!

Он сорвал с себя маузер и шашку. Бросив оружие на землю, стал срывать черкеску. Казаки угрюмо молчали.