Все мысли Кочубея направлены на то, чтобы связаться с подпольем. А пока что он решил с помощью ребят прокопать от дома Ананьевых подземный ход к Черной горе и там, под горой, соорудить типографию. Вряд ли можно найти лучшее место для такой цели, чем этот глухой уголок Железнодорожного шоссе на окраине Киева.

И вот подземелье скоро будет готово. Сколько сил они потратили на это! Трудно, ох как трудно было им, голодным и истощенным, прорыть в горе шестиметровый зигзагообразный тоннель и пещеру, в которой могут работать три-четыре человека. Сколько земли вынесли ведерками! И еще нужно было следить, чтобы землю ту никто из чужих не увидел. Потому-то и работали только по ночам. Всю вырытую землю выносили в сад Ананьевых и присыпали снегом.

Хорошо помогал им и Петр Леонтьевич. Немало леса для крепления перетащил с завода тесть под видом дров.

А теперь другим озабочен Кочубей: где достать шрифт для типографии? И новых людей в их группу необходимо завербовать… Долго, слишком долго они возятся с этим подземельем. Пора уже выходить на свет божий!

Володя Ананьев рассказал, что в Броварах, рядом с детской колонией, где он до войны работал, помещалась типография районной газеты. В нее попала бомба, и от типографии остались одни лишь руины. Может, под теми руинами поискать шрифт? Но это потом… А сейчас — спать, спать, ведь впереди опять тяжелая ночь. Кочубей по-детски крепко сжал веки. Не спится. Может, посчитать до ста, как учила в детстве мать? Раз, два, три, четыре…

Как это было тогда, в октябре, под Днепропетровском? Ему с одним киевским пианистом Виктором посчастливилось бежать из плена, но перейти линию фронта им так и не удалось. Еще оставалось метров двести, а там ничейная полоска земли: тихая речушка, покрытая желтеющим камышом, за нею — свои. Кочубей уже ясно видел советские позиции, замаскированный между деревьями блиндаж. И вдруг по ним, словно гром среди ясного неба, ударил пулемет. Их заметили гитлеровцы, проезжавшие на машине. Виктор упал. Виктор, Виктор! Пуля попала ему в живот. Как страшно умирал он… Катя, ее зовут Катей, жену Виктора… Он плакал, просил помочь ей: она осталась в Киеве одна, беременная.

Виктор умер, а Кочубей бежал. Через три дня его схватили какие-то дядьки, вероятно, новоиспеченные полицаи, и потащили в комендатуру. А затем повезли куда-то поездом, и он снова бежал. Это уже было под Полтавой.

А Катин адрес он не забыл? Нет, помнит: улица Горького, 32, третий этаж, Катя Островская. Он должен найти Катю, обязан передать ей последний привет от Виктора… Страшное дело эта бессонница… А где Маша, его Марийка? Что с ней?

Вспомнилось, как в сентябре он прощался с ней на вокзале. Маша плакала, умоляла: «Гриць, береги себя!» Маша уехала на восток, в глубокий тыл. Как она устроилась там, доехала ли? Ведь фашистские бомбы падали и в глубоком тылу… Нет, лучше не думать об этом. Кочубей вскочил с постели. А ребята спят, тихо посапывают. Надо бы и ему заснуть, непременно заснуть. От этих мыслей можно с ума сойти… Один, два, три… десять, одиннадцать…

— Григорий Самсонович, вставайте! Петухи уже пропели, — Володя изо всех сил тормошит Кочубея.

Не спалось, не спалось, а как уснул, то хоть дом переворачивай… На столе горит лампа, стоят тарелки, а над ними аппетитный пар.

Опять картофельный суп. Вот уж целый месяц их потчуют этим супом. Впрочем, и за то спасибо хозяевам. Картошка эта имеет свою историю. В сентябре Валентину Черепанову, как одному из лучших машинистов Юго-Западной железной дороги, поручили вместе с товарищами ремонтировать бронепоезд. Работали днем и ночью, но не успели и застряли у оккупантов с этим бронепоездом. Валентину ничего не оставалось делать, как податься к теще на Черную гору, и тут он от нечего делать накопал в брошенных огородах изрядные запасы картошки. Теперь она их выручает.

Сейчас они поедят суп и снова полезут в подземелье. Сегодня Валентин будет проходчиком, Володя — крепильщиком, а его, Кочубея, очередь таскать землю во двор. Хоть малость подышит ночным воздухом.

— Мальчики, не задерживайтесь, суп остынет. Да и посмотрите, что за суп у нас сегодня! — Вера Давыдовна хитро подмигнула.

— Люди! У нас сегодня суп с жареным салом! — закричал Валентин.

— Мама, откуда такая роскошь? Вы, случайно, не поступили на службу к самому коменданту Киева генералу Эбергарду, чтобы подкармливать нас объедками с панского стола?

— А вам все смешки. Вам и невдомек, что из-за этого сала ваша мать чуть в беду не попала… Пошла я в очередь к спекулянту, и тот за мое праздничное файдешиновое платье отвалил целый килограмм сала! Вдруг гляжу — рядом со мной на бочку вскочил какой-то выродок усатый, в фуражке с царской кокардой… сущий идиот, какого, бывало, только в кино и увидишь. Так вот, значит, вскочил он на бочку да как завопит во все горло: «Люди добрые, украинцы и украинки, большевикам пришел конец! Никогда больше они в наш святой Киев не возвратятся, милые мои братья и сестрицы… Немецкие друзья принесли нам свободу… Спасибо Гитлеру! Хайль Гитлер!..» Истошно кричит, а люди — кто плачет, кто, вижу, насилу сдерживает себя, чтобы не заехать в морду этому предателю проклятому. И только какая-то дамочка, разрисованная, как попугай, в ладошки хлопает., Ну, как тут было стерпеть? Подскочила я к тому орателю да как крикну: «Чего разбрехался, собака!» А он: «Лови большевичку, лови!..» Люди, спасибо им, как-то скрыли меня… хорошо еще, что в этой кутерьме я сало не потеряла…

Словно оцепенелые слушали хлопцы рассказ Веры Давыдовны.

— Мама, мама… Моя умная мама! — укоризненно всплеснул руками Володя.

— Разве же вы не понимаете, что если бы вас схватили, то погибли и мы все, и задуманное нами дело! — вскочил Валентин.

— Вот тебе и раз! Вы, может, меня еще и отчитывать станете? Вот, вот, сидите подольше, дорогие герои, там, в земле, и пускай эти, с кокардами, головы людям морочат… На рынке слух прошел, будто Гитлер в Москве на Красной площади парад принимает, — и женщина неожиданно расплакалась.

Из-за стола поднялся Кочубей.

— Ну, чего привязались к Вере Давыдовне? — сказал он. — Ведь правду она говорит… Сколько можно в подземелье копаться? Пора за дело браться! Я так думаю: тебе, Валя, надо легализоваться. Ты в Киеве человек новый, никто не знает, что ты коммунист. Поступай на работу в депо. Петр Леонтьевич говорил, рабочие там нужны.

— Я не буду водить их поезда, — решительно ответил Валентин.

— И не надо, становись на черную работу. Главное, чтобы с людьми был….

— Да, конечно, пусть хоть один пошел бы куда-нибудь работать. А так и до туберкулеза доживем… Каждую ночь в подземелье, а кушать что? Ну, съедим это сало, и картошка уже кончается, а тогда что? Надо же понемногу зарабатывать и продуктовую карточку иметь, — утирая слезы, промолвила Вера Давыдовна.

— Не журитесь, мама, что-нибудь да заработаем. А по карточкам тем, сами знаете, болячку дают: двести граммов хлеба на неделю. Наешься, как же…

В комнате воцарилась тишина. Нарушил ее Кочубей.

— Разговорами делу не поможешь. Айда, хлопцы.

Вера Давыдовна печальным взглядом проводила мужчин…

И кто надумал рыть это подземелье? С тех пор как они работают там, она не знает покоя. А вдруг завалит их… Кто спасет? Ведь и людей призвать нельзя — тайна. А тут еще у соседей немецкие солдаты поселились, полдома заняли. Как бы не заметили ее хлопцев, когда они по ночам землю из своей шахты таскают… А вчера внучек соседский, бойкий такой Юрко допытывался: «Бабушка, а где ваш дядя Володя? Воюет, да?». Забилось сердце у Веры Давыдовны. «Воюет, деточка, воюет». — «И мой папа воюет, и я пойду в партизаны», — обрадовался Юрко.

И почему это мальчик вдруг про Володьку спросил? Может, кто уж приметил ее соколика? Какое горе, что он оказался в захваченном немцами Киеве.

У Веры Давыдовны опять, как и в ту октябрьскую ночь, когда тихо постучали в окошко и она сквозь стекло увидела лицо сына, пробежал по спине холодок. А что, если кто-нибудь из соседей выдаст его? Небось, все вокруг знали активного комсомольца, советского командира Владимира Ананьева.