Очень скоро я понял, что мое жалкое пиликанье безбожно ранит его в самое сердце, а если я затыкаю уши, когда он играет, я наношу ему величайшую обиду.

Слушая «Грезы» Шумана, я упрямо твердил: «По-моему, это отвратительно», — и без малейшей жалости выдерживал его полный ужаса взгляд. Я, конечно, прекрасно чувствовал трогательную красоту его исполнения, но гармонь Ксавера…

— Кто только придумал эту дурацкую скрипку? — спросил я злобно и так сильно стукнул скрипкой о шкаф, что кобылка соскочила с места. — Чертова пиликалка…

Господин Штехеле молитвенно сложил руки, потом бережно вставил кобылку под струны и снова заиграл, заиграл с мольбой, точно стараясь проникнуть своей игрой мне в сердце и смягчить мое бешеное упрямство. Я наклонился над пультом и, подражая Феку, растянул губы в студенистую ухмылку.

Я видел в окно, как старик плелся домой, на углу он остановился, весь скрючился, прохожие поспешили ему на помощь, усадили его в подъезде ближайшего дома. «Ему стало дурно. Так ему и надо. Пускай не лезет не в свое дело».

Родители рассчитали его, так как я, по их мнению, не делал успехов.

— Береги, по крайней мере, свой инструмент, — сказал он на прощание и устало пожал мне руку.

Я слышал, как он, тяжело дыша, стоял за дверью, на лестнице. Прошло много времени, прежде чем он вышел на улицу. А я твердил про себя: «Но ведь он тут не виноват! Он тут совершенно ни при чем».

Теперь, когда с Ксавером было все кончено, я играл на скрипке ежедневно, по нескольку часов подряд. Играл у открытого окна: пусть слышит Ксаверова гармонь!

— Не слишком ли ты увлекся скрипкой, — говорила мать, и мне хотелось ей ответить: «Скрипка тут совершенно ни при чем, мама!» Но я молчал. Отец вручил учителю, господину Кершенштейнеру, плату за уроки, на этот раз в конверте, и поблагодарил его:

— Вот что может сделать хороший педагог!

Я стоял рядом, разделяя похвалу, и искоса поглядывал на учителя: ты только не вздумай возгордиться, безмозглый! Нас не проведешь!

Это произошло как-то вдруг. Но что же это было такое? Что творило подобные вещи? Уж не то ли непостижимое, что заставило меня тогда ответить старику Гартингеру: «Мой отец, в конце концов, важный государственный чиновник с правом на пенсию»?

Ксавер спросил, посмеиваясь:

— Ну, как поживает господин прокурор?

— Да так, ничего, — ответил я уклончиво.

— Работы небось хватает, а? Отсеченные головы вырастают заново?

Это мог бы сказать я, но Ксавер не смел вести подобные разговоры, и я вдруг разозлился, хотя еще вчера они, несомненно, доставили бы мне удовольствие.

— Что за чушь ты мелешь, Ксавер? — сказал я назидательно. — Кто убивает человека, тот, конечно же, и сам должен распроститься со своей головой.

— На твоем месте я выбрал бы себе другого папашу, не головореза, — шутливо сказал Ксавер и откашлялся.

«Что за черт! — подумал я. — Он не лучше Гартингера».

Ксавер протянул мне руку.

— Я не хотел тебя обидеть, малец. Ты и впрямь тут ни при чем. Ты парень неплохой…

Тут я отступил на шаг, и у меня само собой вырвалось:

— Прошу впредь говорить мне «вы», слышите вы, господин Зедльмайер, вы!..

— Ха-ха-ха! — загрохотал Ксавер. — Нет, такого ответа я не ожидал! Ха-ха-ха! — Хохот его захлестывал меня, от этого хохота дрожал весь двор.

— Ты, видно, хочешь меня разыграть, видно, думаешь, что если ты поступаешь в гимназию, то ты, — простите, — то вы, господин сопляк…

— Ха-ха-ха! — гремело вокруг.

— Я запрещаю вам…

— Ха-ха-ха!

— Я расскажу майору!

— Ха-ха-ха!

— Я донесу на вас!

— Ха-ха-ха! Вылитый папаша, господин прокурор, но только в коротких штанишках.

— Погоди, скоро все будет по-другому… Наш брат!.. — крикнул я и топнул ногой.

Что это? «Ха-ха-ха» больше не слышно.

Слегка подавшись корпусом вперед, шаг за шагом, приближался ко мне Ксавер, грозный, каким я никогда еще его не видел; он почти скользил, а руки заложил за спину, точно волок за собой что-то:

— Тебе нечего бояться, эх ты, щенок, фитюлька ты, я тебе ничего не сделаю, но знай — ты еще не раз вспомнишь…

Он подошел ко мне вплотную, так что я ощутил на себе его теплое дыхание, и зашептал мне на ухо:

— Да, все будет по-другому! Но не так, как думаете вы, баре, а иначе, совсем иначе, будь спокоен!.. Мы уж об этом позаботимся. Мы! Наш брат…

Он повернулся и пошел к себе в каморку, но на пороге остановился.

— Не поминай лихом. Бог с тобой и…

Он сдвинул фуражку на затылок, словно затем, чтобы вольнее было думать, и сказал только:

— Трудно, конечно, таким, как ты…

Я испуганно огляделся по сторонам. Нет, теперь это сказал не старик Гартингер, а Ксавер. Я пустился бежать от этого «таким, как ты…». Но последние слова Ксавера догнали меня.

— Ну и… до свиданья!

Кончено. С Ксавером все кончено.

«Ха-ха-ха!» — гремит у меня в ушах.

Взрывы его хохота сотрясали все вокруг. Ксавер словно решил швырнуть мне назад весь тот смех, которым мы донимали Гартингера.

Ах, хоть бы все осталось, как есть. Боже милосердный, сделай так, чтобы никогда не наступала другая жизнь!

— Эй вы, Зедльмайер! — орал я у себя в комнате. — Стать смирно! Руки по швам! Пятьдесят приседаний! На три дня в темный карцер! — Я командовал трескучим офицерским голосом и посмеивался:- Хе-хе-хе! Наш брат! — Я расправил плечи и выпятил грудь. — Такие, как я!..

Офицерский денщик играл на гармони.

Я побежал к отцу:

— Папа, визг этой гармошки просто невыносим… Вестовой майора… Денщик…

Отец похвалил меня:

— Наконец-то! Наконец! Я рад, что ты одного со мной мнения… Сейчас же пошлю Христину вниз, к господину майору.

Хотя мы потом и установили, что в пещере был второй выход, через который Гартингеру удалось уйти от нас, все же его появление вдалеке, на дороге с большим желтым цветком в руках казалось нам чем-то сверхъестественным. Я тоже был в числе тех, кто, вспоминая об этом, с трепетом думал о воскресении Христовом. Мне даже казалось, что мы завалили вход в пещеру тяжелой каменной глыбой, но ангел прикоснулся к ней кончиками пальцев, и она легким облачком взвилась к небу. Мало того, среди тех, кто видел, как мы пытали Гартингера, нашлись мальчики, которые сравнили его со святым Себастьяном и вспоминали, как этот мученик, стоя у позорного столба, пронзенный стрелами, улыбался своим небесным сподвижникам, а в это время чья-то рука протягивала ему чашу с животворным бальзамом.

Фрейшлаг воздвиг гонения на верующих. Не проходило дня, чтобы он не избил кого-нибудь из них за Глиптотекой. Строптивые оказывали Гартингеру всякие знаки внимания, многие уже осмеливались заговаривать с ним на переменах, и вскоре дело дошло до того, что мальчики гурьбой провожали Гартингера до самого дома. «Кровавая тройка», как нас прозвали после учиненных нами истязаний Гартингера, теряла сторонников.

Самые сногсшибательные остроты Фека редко кого смешили теперь. Когда этот коротышка грозно выпрямлялся, никто уже не шарахался от него в страхе. И я тоже испытывал какое-то бессилие и растерянность, когда при моем появлении начинался невнятный глухой ропот и бормотание: придраться было не к чему, как ни чесались руки. К «палачу», вырезанному на моей парте, прибавился «предатель».

Единственный, кто сохранил нам верность, был сынишка дворника, «пай-мальчик», или, как многие его называли теперь, «негодяйчик». «Пай-мальчик» ни на шаг не отходил от нас. Нам ежедневно приходилось провожать его домой, чтобы защитить от мести ребят. Он, со своей стороны, грозил, что, если мы откажемся защищать его, он все про нас расскажет. Фрейшлаг предложил задать «пай-мальчику» хорошую трепку и раз навсегда выбить у него из головы такие мысли. Но Фек — «Не суйся не в свое дело!» — купил фруктовых карамелек и заткнул ими рот «пай-мальчику». А наш подопечный, однажды войдя во вкус, стал требовать все более и более дорогих лакомств: кусок торта, например, — «медвежьи орешки» и «сахарная соломка» его теперь не удовлетворяли. Наших карманных денег уже не хватало на оплату этого лжесвидетеля, нанятого Феком. Фек обратился ко мне: