— Сидели небось за одной партой?

— Нет, мы учились в разных учебных заведениях.

Юрисконсульт еще долго не мог успокоиться.

— Кто бы мог подумать, — говорил он, обращаясь к Пфайферу и Нечестивцевой, — что известный литератор десять лет назад был мелким агентом деревенского уголовного розыска…

Все согласились с тем, что подобные превращения возможны только в наши дни, и каждый привел несколько примеров быстрого роста людей в Советской стране. Оказалось, что доктор Нечестивцева была когда-то медицинской сестрой, а интендант Сдобнов — почтальоном; и даже сам Пфайфер, знаменитый хлебопек, до семнадцатого года всего-навсего управлял большой частной пекарней в Кременчуге. Только юрисконсульт Котик со смущением признал, что всегда был юрисконсультом и его отец тоже был юрисконсультом.

— Скажите, — спохватился вдруг Котик, — а куда девался ваш Красавчик?

— Красавчик попал, разумеется, в допр, — ответил Патрикеев. — В те годы над воротами одесского допра висела надпись, сочиненная его начальником, бывшим политкаторжанином, полжизни просидевшим в царских тюрьмах: «Допр не тюрьма, не грусти, входящий». Всякий, кто попадал в допр, мог стать человеком, если только хотел этого. Красавчик сидел года четыре и все четыре года работал и учился. Он вышел на волю довольно образованным молодым человеком, спокойным и скромным. То, что произошло с ним дальше, никого в наши дни не может удивить; он продолжал учиться и кончил вуз. Кстати, и я кончил все-таки вуз — филологический факультет бывшего Новороссийского университета. То были трудные годы для юношей, и многие из нас занимались не тем, чем надо. Советская власть помогла нам найти место в жизни. Она занялась нами, как только у нее немножко освободились руки. С одними она обошлась сурово, как с Красавчиком, с другими — поласковее. Кто дождался этого времени, кто захотел, тот стал человеком… Теперь Красавчик, — продолжал Патрикеев, — редко вспоминает о своих степных похождениях, о «кукурузной армии», о том времени, когда он не выходил из дому без уздечки за пазухой. Теперь вы можете совершенно спокойно доверить ему пару лучших своих лошадей. Я не терял его из виду, и в конце концов мы подружились; каждый из нас считает себя очень обязанным другому: я — за то, что он не выстрелил в меня когда-то из манлихера, а он — за то, что я вовремя его посадил.

Патрикеев швырнул в камин чурбанчики, на которых сидел, и подошел к окну. Посредине гагринской бухты, прямо перед дворцом, возвышалась пирамида огня. Это был теплоход. Он был иллюминирован с такой пышностью, будто его рубильниками управляли огнепоклонники. Патрикеев распахнул балконную дверь. Непривычная тишина почти оглушила его. Прибоя не было. Молодой синеватый месяц мирно сиял в звездном небе, а под ним поперек спокойного моря тек к берегу светлый лунный ручей. С высокого берега свергались в море потоки талой воды. Было тепло, снег быстро таял. И, как бы извещая о первых глотках воды, вернувших жизнь гидростанции, в электрической лампочке над верандой порозовела и затрепетала тонкая нить.

Торжественный аккорд потряс воздух. Он был всеобъемлющ. Все тона сплелись в нем и все звучало вместе с ним — горы, море, стекло в оконной раме. Он наполнял собой все. Он был так низок, что казался подземным. Это гудел теплоход.

— Товарищи, — крикнул Патрикеев, — шторм утих!

Но никто не обратил внимания на его слова. Все смотрели на доктора Бойченко. Тот сидел молча, опустив голову и приблизив лицо к огню, как будто немного обиженный тем, что никто не сказал ни слова о литературных достоинствах его рассказа. Доктор молчал, и члены клуба продолжали смотреть на него немигающим, изумленным взглядом.

Общее внимание смутило доктора. Он поднялся со стула, расправил широкие плечи, потянулся, и все увидели его долговязую фигуру, твердые бронзовые скулы и веселые глаза цвета ячменного пива.

Январь — апрель 1938 г.

У автора этой книги, Александра Владимировича Козачинского, была нелегкая человеческая судьба. Трудными, кружными путями, преодолев немало житейских превратностей, пришел он в литературу. С юности он был неизлечимо болен туберкулезом и умер молодым, в самом начале своего писательского пути.

А начало это обещало много. Короткая писательская судьба А. В. Козачинского, словно в возмещение нарушенной справедливости, протекала под исключительно счастливой звездой. Он стал писателем признанным и любимым необычно быстро и легко. Он не знал холода запертых перед ним дверей и неумолимых стен, которые иным начинающим приходится пробивать лбом. Широкий литературный успех пришел к А. В. Козачинскому сразу после его повести «Зеленый фургон». Его тепло, радостно приняли и юные и взрослые читатели. Многие писатели и критики — Евг. Петров, Ю. Герман, Л. Славин, Е. Усиевич, А. Роскин и другие — дали «Зеленому фургону» очень высокую оценку. Менее чем за четыре года «Зеленый фургон» был издан трижды. Словом, А. В. Козачинский вошел в советскую литературу как желанный гость, у которого на руках некий чудодейственный ключ, открывающий все двери и все сердца. Этот «ключ» — его прекрасный, по-истине пленительный талант.

У А. В. Козачинского был точный писательский глаз, которым он удивительно зорко видел окружающий мир; тонкий писательский слух, доносивший до него дыхание глубоких пластов жизни; цепкая писательская память, воссоздающая приметы и атмосферу эпохи, образы людей, их мысли и чувства, но отсеивающая все мелкое и случайное. Козачинскому был присущ сдержанный, можно даже сказать, поэтический юмор. Наконец, он отлично владел основным писательским оружием: метким, скупым, выразительным языком.

И все же всех этих качеств недостаточно для объяснения успеха его произведений. Главное в его таланте — это любовь к людям, любовь к жизни. Была эта любовь, как у очень юных людей, как у подростков, застенчивая, скрытная, заслоняемая чуть иронической улыбкой. Но ощущалась она явственно и привлекала читателя неотразимо.

«Зеленый фургон» представляет собою то, что у нас называется приключенческой, иногда детективной повестью. Содержанием ее является борьба с бандитизмом на Одесщине на заре советского строя.

Уже давно ведется старый, не затихающий спор вокруг этого жанра литературы. Иные утверждают, что в приключенческой, особенно в детективной, повести сюжет и его увлекательность — это все! Противники «сюжетчиков» признают, что сюжет сюжетом (конечно, он должен быть построен мастерски), но без жизненно-правдивых характеров, без психологического раскрытия образов и глубокой мотивировки поступков, без ярко индивидуализированного языка сюжет неизбежно будет обеднен, а увлекательность — формальной.

В этом споре «Зеленый фургон» приобретает характер неожиданного и очень убедительного аргумента. Никто не может отрицать, что «Зеленый фургон» — повесть о борьбе угрозыска с бандитами — имеет все права считаться детективной, что она остросюжетна и увлекательна. Но богатство сюжетной ткани «Зеленого фургона» в значительной степени обусловлено богатством психологического раскрытия характеров и социально-исторического фона.

«…Три с лишним года, — повествует автор, — Одессу окружала линия фронта… Одесситы расходились в определении числа властей, побывавших в городе за три года… Бывали периоды, когда в Одессе было по две власти одновременно, и это тоже путало счет… Половиной города владело войско украинском директории и половиной — добровольческая армия генерала Деникина… Рубежи враждующих государственных образований были обозначены шпагатом, протянутым поперек улицы… Однажды Володин отец, покидая деникинскую зону, занес йогу над шпагатом, чтобы перешагнуть через него. Но, будучи человеком немолодым и неловким, он зацепился за веревочку каблуком и оборвал государственную границу. Стоявший поблизости молодой безусый офицер с топким, интеллигентным лицом не сказал ни слова, по, сунув папироску в зубы, размахнулся и ударил Володиного отца по лицу. Это была первая оплеуха, полученная доцентом Новороссийского университета за всю его пятидесятилетнюю жизнь. Почти ослепленный, он побрел к Дерибасовской и здесь, наткнувшись на другую веревочку, оборвал и ее. Молодой безусый петлюровский офицер с довольно интеллигентным лицом развернулся и ударил нарушителя по лицу…»