Ну, вот все уселись, Подтепли-ка огоньку, дай дымку, комары кусают, глаза жмурь— спать постой, — здесь я расскажу про тех диких ребят, что живут и дышат морем и не признают ничего, кроме самих себя. Про ихнего главного вожака всей шайки— Моряка, Чудесного Писа, про Толстого Щербу и про многое другое.

Тише, ребята, внимание, мы в Севастополе на базаре. Эй, не убейся!

— Ой, цоб, цоб.

— Дядечко, это ж наилучшие баранки!

— Где ж вы видали такую тарань? Ай, нигде не видали…

Лязгом колес, скрипом арбы, руганью, перестуками, переливами голосов поет шумный севастопольский базар.

— Груши, груши, пять копеек, только пять — ходи, заходи!

— Халва миндальная, скандальная! Денег не жалей ка, штука— копейка! вывертывают друг перед другом, каждый по-своему щеголяя.

— А вот холодныэ водэ-э! — тянут слепцами мальчишки в разных концах, и голоса их плывут по верху, легкие и слышные из всего шума. Белая, густая пыль грязною татарскою шалью окутывает низину базара.

А севастопольское темносинее море устало вздыхает в тесной Артиллерийской бухте, и мертвыми остекляневшими глазами смотрят из воды медузы.

Далеко легкими тенями мелькают крылья парусников и быстро проскальзывают дальше в Северную бухту и Южную, мимо глазастых бойниц крепости, далеко от базара.

Ветер дует с моря и не пускает дальше шум базара, и толчется он и будоражится в затхлой котловине.

Небо низкое, жаркой крышкой захлопывает котловину и душит.

— А вот холодныэ водэ-э, — тоскуют голоса ребятишек.

Вдруг, необычайный мотив спутал, смешал этот тоскующий ровный напев.

— Вот холодная-холодная вода, эх, вот холодная! — с подголоском в конце вывел чей-то звонкий голос.

Перепутались голоса, чутко прислушивались водоносы к новому голосу, сбегались в кучки, шептались:

— Кто?

— Откуда?

— Гришка, с корабельной стороны.

— Нет, с Ремесленной улицы пацан.[1]

Вопрос большой, ведь кто-то хочет урвать кусок и без того скудного дохода. Волнуясь, скучились, у старых железных барж.

— Пацаны, — поднял руку тонкий рыжий парень, — пацаны… Он стукнул ведерко оземь. — Слушайте, пацаны. Уговор блюдете — торговать будете, а нет пропадете!

— Знаем давно.

— Этого пацана надо отшить!

— Отучить, отбрить его! — загалдело собрание, замахало руками и взбудоражило пыль.

Конкурент, держись…

— Черный, никого нет?

— Нет.

— Отойдись!

Коричневый паренек с разбегу подскочил и перевернувшись щуренком[2], рассек гладь воды. Обломки скал причудливо нагромоздились здесь и с двухэтажной высоты страшно прыгать, когда видишь дно, а до него еще две сажени. Не вода, а хрусталь, и зовут это место у входа в Артиллерийскую бухту— «Хрусталкой».

Дно здесь каменистое, и камни курчавые в зелени, и стаи рыбешек то выбегают, то прячутся в водорослях. В тихую погоду долго можно лежать и смотреть на их резвые игры.

Стаи ребят постоянно кишат здесь, юлят среди взрослых парней, подобострастно липнут к морякам и с завистью поглядывают на уступ скалы, где сидит Щерба со своим помощником Писом.

Толстый Щерба поблескивает на солнце своей медной шкурой, лениво щурится и листает кожаную тетрадь. На груди Щербы развернул могучие крылья орел, выпуклый, живой; сорвется, крикнет и уйдет в синь; тоска ему сидеть на жирной груди противного рябого Щербы.

Кроме орла у Щербы на левой руке маленькая тонкая женщина и это все, зато Пис весь пестрый от татуировки, сделанной рукой Щербы.

Здесь и якоря и целые корабли, гербы, флаги, виды моря, женщины, рыбы, гады, здесь ласточки и жуки, а на спине целая картина, где сирена играет на свирели, а моряк слушает, и волны ласкают песчаную отмель.

Потому и «Пис», что исписанный от головы до пят. Не Пис, а выставка! Белый он и слабый и перед Щербой — как лист. Он носит за ним припасы, тетрадь рисунков, наколку и чернила, а Щерба носит только деньги, и жадно ловит Пис пущенный вертушком двугривенный. После хорошего заработка скалит длинные зубы и вьется вьюном. Так и кажется — хвоста только нет. завилял бы.

Моряки, торговые и военные, приходят к Щербе, долго смотрят кожаную тетрадь и, нахмурившись, подставляют грудь, руку. Щерба накалывает артистически, с любовью, лицо его оживает, но не верится, что эти могучие орлы, быстрые ласточки и тонкие женщины выходят из-под его скрюченных лап.

Пацаны трутся около, смотрят и, запуская руки в пустые карманы, подавляют вздохи.

— Эх, вон тот бы якорек..

— Ласточку бы.

— Щерба, сколько за якорек маленький?

Щерба презрительно смотрит и цедит:

— Полтинник.

Кончено. Торговаться пацану нельзя. Пис поддаст пониже спины ногой и попадешь прямо в Хрусталку.

К удивлению окружающих, спросивший пацан не отошел сконфуженно в сторонку, а, вынув круглую блестящую монету, поднес ее к тупому носу Щербы и сказал:

— Сработай якорек!

Скоро наколка Щербы жадно впивалась в свежее тело, сквозь наложенную тонкую бумажку с рисунком, а паренек сидел и не вздрагивал, а только сжал губы.

— Это тот самый, с Ремесленной, которого Моряком прозвали.

— Ага, он! Ишь, чорт, заработал!

— Постой, заробишь якорек! — перешептывались водоносы, жадно следя за тем, как рука парня вздувалась синими бугорками после окончания операции.

— Готово.

— Получи.

Паренек бережно понес руку сушить.

Небо светлое и прозрачно-голубое, как тело медузы. В бухте тихо. На приморском бульваре гуляет народ. Говорят, придет эскадра и вот ждут. Солнце на исходе и веет холодком с открытого моря. Скоро закат, народ идет и заполняет бульвар.

Внизу на камнях плещутся ребятишки, забираются на каменные барьеры и прыгают через камни в воду.

Особенно приезжие дивятся на их ловкость. Якорек на руке высох, и коричневый парень тоже здесь. А кучка водоносов следит и ходит за ним по пятам.

— Моряк, здорово! — подошел к коричневому папиросник и потянул руку из-за лотка.

— Эх, у тебя якорь?

— Якорь, — согласился моряк и посмотрел на руку.

— Сколько?

— Полтинник.

— Ну!

— Да, я заробил малость, с водой вышел. Около двух сторговал.

Глаза папиросника расширились.

— Двух рублей, а?

— Ну, да.

— На воде? Да это я лоток расшибу!

Друзья уселись на барьер, и папиросник стукнул лотком, точно правда хотел расшибить его, засаленный, грязный, с обшарканными пачками папирос.

— Мы его расшибем, два рубля урвал, — скрипели зубами водоносы. — Два рубля…

Море вдруг почернело и застонал ревун,[3] будто тоже пожалел два рубля.

Ребятишки, кувыркавшиеся на камнях, насторожились.

Ревун застонал сильней и протяжней, стал жаловаться громче и громче и скоро завыл нудно, со вздохами.

Ребятишки убрались с моря и засели на барьере, свесив ноги, по воде побежали барашки. И там, куда шло солнце, потемнело. Ветер осторожно пробежал по верхушкам деревьев и потом подул порывисто горячий и нервный.

На камни выбежала косматая волна и ухнула, обдав мелкими брызгами барьер.

Ребята взвизгнули: