И этим же пальцем легонько толкнул Петьку в плечо:

— Ну, ступай!.. Начни-ка мозгами шевелить!

И опять началось: книжки, тетрадки, скорчившийся над ними Петька, окрики на Юлию Петровну: «Да не мешайте вы, мамаша!»

Ходит Петька на собрания группы, впитывает в себя премудрость новую. Борется со скукой, выползающей потом со страниц сухих, четких, немногословных книжек. Тяжело. Трудно, очень трудно шевелить мозгами по-настоящему. Но терпит Петька, одолевает. Кряхтит, а тянется вперед.

И уже теперь властней и серьезней отвечает матери, когда та хнычет и притворяется всеми обиженной:

— Перестаньте!.. Видите, делом занимаюсь!

Юлия Петровна настораживается: что-то новое в Петькином обращении, во всей повадке его.

Сидят вокруг стола, чай с блюдечка пьют, разговаривают. Зной ползет через открытое окно, жаром пышет кипящий самовар; жаром облило, опалило лица.

Воскресенье.

Всю склоку и дребедень будней сволокли приятельницы Юлии Петровны, все обиды свои, все куриные радости собрали и выкладывают теперь друг дружке.

Свою обиду выкладывает и Юлия Петровна (а за обидой чуть-чуть блещет еще несозревшая радость):

— Опять у меня Петечка за книги эти принялся.. Сидит над ними, в тетрадки что-то пишет... Не знаю, к добру-ли...

— Ничего, бросит скоро!

— Отстанет...

— Надоест, как недавно, да и бросит.

— Не беспокойтесь, милая!.. Какая ему сладость в этих книжёнках!

— Нет уж, — вздыхает Юлия Петровна. — Пожалуй, крепко он за них теперь принялся... Да вот, поглядите — разные науки стал учить. Не знаю уж какие.

Приносит Юлия Петровна Петькины тетрадки. А среди приятельниц ученая — епархиальное когда-то окончила. Берется она за Петкины каракули, губы брезгливо и обиженно поджимает. Видит: «Политэкономия», «История Ревдвижения».

— Да это, — говорит, — и не науки вовсе. Так это, не настоящее. И не по грамматике написано... Нет, ерунда это.

И летят Петькины тетрадки и книжки на пол. Юлия Петровна обиженно наклоняется за ними.

— Зачем же кидать? — сухо говорит она и уносит Петькино добро на старое место.

— Зачем же кидать? — повторяет она и вдруг прибавляет неожиданное (вот-вот где эта радость-то созревает!) — может быть, и выйдет из всего этого какой-нибудь толк!..

Течет через окно зной, замирает в самоваре клокот и фырканье, опоражниваются и вновь наполняются разнокалиберные, в разное время понакупленные чашки.

Но вяло разговаривают приятельницы. Чаще вздыхают и наливаются горькими мыслями.

Петька выходит из клуба. Петька только что был в библиотеке. Он издали глядел на длинные ряды книг, расставленных по полкам. Чорт знает, сколько их там: толстые, большие, тоненькие, маленькие, разбухшие от старости и еще свеженькие, нарядные. Сколько времени нужно, чтоб все перечитать? Сколько длинных часов, безмолвных часов нужно, чтоб одолеть всю эту премудрость?

У Петьки сжимается сердце.

Одолеет-ли он?

Но он встряхивается. Горят в его глазах неомраченные двенадцать лет его жизни. Горячие камни мостовой жгут его ноги. Солнце целует его спутаные, нечесаные волосы. Солнце обнимает его всего горячими щупальцами своими. Солнце прожигает перед ним в пыльных опаленных улицах, — и там, дальше за рекою, за горами, в широком, светлом мире — широкий светлый путь...