14
Нилу — селение красивое.
Особенную красоту придавала ему гора Хафтсар, возвышавшаяся примерно в полфарсахе[28] за каменистыми холмами различной высоты, и блиставшая вечными снегами своих вершин. Шаловливая речушка сбегала с ее склонов, огибала селение и с шумом струилась вниз, где вливалась в стремительный и бурный поток Кофруна.
Тридцать пять домов Нилу сошлись в одну прямую улицу, несколько извилистых улочек и переулков; в центре селения стояла старая мечеть крепкой кладки.
Высоко забралось Нилу, поэтому зима здесь суровая, лето прохладное, а весна капризная. Бывает, что в долине светит жгучее солнце, а в Нилу в это же время хлещет дождь; бывает, кроме того, что внезапный ветер приносит с семи вершин горы холодное дыхание снегов.
Вот и нынче — словно откуда-то из-за пазухи горы Хафтсар в полдень вдруг потянулись серые тучи, поползли по еще ясному небу и очень быстро покрыли его плотной пеленой. Только по едва светящемуся пятну можно было теперь угадать солнце, совсем недавно с ласковой щедростью обогревавшее иззябшую после долгой зимы землю.
Будто в сумерках, все вокруг потемнело.
Затем с ужасающей силой прогремело трижды подряд, и в селении, словно от испуга, вздрогнули все тридцать пять домов, в одном из которых маленькому мальчику представился грозный черный див, колотящий одну о другую две вершины горы Хафтсар. Пронзая темную пелену, иногда совсем близко, иногда поодаль, стремительно падал на землю огненный меч молнии, и тогда все вокруг озарялось дрожащим голубоватым светом.
Во дворе, неподалеку от тутовников, под длинным навесом привязаны были четыре коня, навострившие уши при первых признаках перемены погоды. Теперь они беспокойно потряхивали гривами, били копытами и ржали.
И беспокойней всех был гнедой Анвара, не находивший себе места и, казалось, беспрестанно искавший кого-то своими огромными печальными глазами.
Ржал осиротевший конь — жалобно ржал.
Затем пришел черед дождя. Сильным потоком низвергся он с небес вместе с градом, в одно мгновение посбивал цветы с яблоневых веток и листву с абрикосовых деревьев, переполнил арык на краю села, громко стучал по крышам и, позванивая, вытекал из желобов. Но вскоре первый напор его ослаб, и он стал стихать прямо на глазах.
Завернувшись в свой легкий, без подкладки халат и оперевшись на подушку, Усмон Азиз лежал на узком стеганом одеяле и неотрывно смотрел на косые струи дождя. Когда Курбан протянул ему пиалу с чаем, он сел, поджав под себя ноги. Накрытая скатерть была перед ним: сдобные и пресные лепешки, зелень, изюм, орехи, чашка с чаккой[29] и большое фарфоровое блюдо с кусками мяса и курдючного сала, обжаренного вместе с печенкой. Напротив Усмон Азиза сидела Ороста; его племянникам тоже нашлось место за дастарханом — однако пониже Курбана и Гуломхусайна. Хомид только что принес из кухни жареное мясо.
— Угощайтесь, — сказал он, — скоро бульон будет.
Пар поднимался над блюдом, и дети Оросты, не в силах оторвать от него взглядов, тихо глотали слюни. Усмон Азиз, неприметно усмехнувшись, наделил каждого из четырех племянников добрым куском мяса.
— Прошу! — сказал он затем, поочередно глянув на сестру, Курбана и Гуломхусайна.
Вкусным, хорошо просоленным и мягким было мясо, приготовленное Хомидом.
Вслед за Усмон Азизом почти одновременно потянулись к блюду Курбан и Гуломхусайн.
— Ну и дождь, — как бы к слову промолвил Курбан.
— Божья воля, — задумчиво отозвалась Ороста.
С утра кусок не шел ей в горло. Она расспрашивала брата о том, как он живет, выплакивала ему свою боль, жаловалась на судьбу, рассказывала, торопясь, о событиях, случившихся в селении за последние годы — кто был за колхоз, кто — против, чей скот и чью землю забрали и кому отдали, кто был сослан, кто умер и кто — добрым или худым словом — вспоминал ее брата, Усмон Азиза… Иногда она отправлялась на кухню, мыла посуду, кипятила чай, помогала Хомиду, утром приведшему из дома овцу и зарезавшему ее. И снова возвращалась к брату и тоскливым взором всматривалась в его лицо и усталые глаза.
Вот и сейчас, не притрагиваясь к пище, она украдкой поглядывала на Усмон Азиза и тяжело вздыхала, уголком платка вытирая глаза.
— Не печалься, сестра, бери мясо, ешь, — сказал Усмон Азиз, едва найдя в себе силы, чтобы улыбнуться Оросте.
С трудом улыбнулась в ответ и Ороста.
— Само сердце плачет, — еле слышно произнесла она.
— Нельзя слабеть. Человек должен быть сильнее своей судьбы.
Усмон Азиз тут же раскаялся в своих словах. А разве его сердце не ноет денно и нощно? Разве он сам способен превозмочь свою судьбу? Конечно же, нет. Тогда какой спрос с женщины? Птицу с перебитыми крыльями напомнила ему Ороста — разлученная с мужем и одна-одинешенька оставшаяся в Нилу с пятью детьми. Четверо сегодня здесь; дочь присматривает за домом. Бедная! Как ей поднять, как вырастить их? На кого опереться в трудную минуту? Нет здесь у нее ни близких, ни родственников, а он, ее брат, который уже год влачит груз изгнания и не ведает, о какой камень разобьет когда-нибудь свою вконец закружившуюся голову. И как объяснить ей, как признаться, что одна забота осталась сейчас у него — возможно быстрее перейти реку и увидеть жену, обнять детей… Нельзя Оросте рассчитывать на его помощь. Горькую свою чашу ей придется выпить до дна. И какой тогда прок в его мудрых советах?!
— Уедете? — неожиданно спросила Ороста. И, заглянув в глаза брата, сама же и ответила: — Уедете… — И горько прибавила: — Насовсем.
Усмон Азиз кивнул и после продолжительного молчания проговорил:
— Что делать… Так, наверное, мне на роду предначертано.
В глазах Оросты опять заблестели слезы. Она вытерла их краем рукава и дрогнувшим голосом сказала:
— Угощайтесь, брат. Еще пару кусочков возьмите. Остывает уже.
Затем она обернулась к Курбану и Гуломхусайну:
— И вы берите…
И когда все, кроме брата, потянулись к блюду, она встала и пошла на кухню. Там, в одиночестве, она может дать волю слезам и плакать до тех пор, пока не станет легче на сердце и пока не стихнет терзающая ее боль. Зачем утяжелять ношу брата, которому и без того хватает мучений…
Долгим взглядом проводил ее Усмон Азиз. Внезапно ему стало трудно дышать от ненависти ко всем тем, кто искалечил жизнь Оросты и кто его самого вынудил покинуть Отечество и жить на чужбине. Мщения жаждала душа! И теперь он уже не хотел и не мог принимать в расчет, что свою участь выбрал себе он сам, что, возможно, не без вины перед новой властью был его зять, Саидназар, и что, в конце концов, всякое государство, если желает сохранить себя, устанавливает порядки, с которыми необходимо считаться. Мести требовало сердце, и прохладный после бурного дождя весенний день душен был для Усмон Азиза.
Подобрав полы халата, Усмон Азиз снова оперся на подушку. Теперь он как бы в первый раз увидел прямо перед собой четыре тутовых дерева с почти еще голыми ветвями — и, увидев, старался припомнить: кто посадил их — отец или дед? Не находя в памяти ответа, он чувствовал, что ему становится не по себе. Ведь он так тосковал по этому саду, по этим тутовникам, которые, иногда являясь ему в сновидениях, заставляли трепетать его сердце!
Дождь прекратился, но конь Анвара не успокоился и по-прежнему прядал ушами и часто бил копытами.
«Хозяина ищет», — подумал Усмон Азиз. Но странно: он даже пожалел Анвара, хотя тот, несомненно, принадлежал к тем, из-за кого страдает Ороста и кто встал на его, Усмон Азиза, пути. Память о вас жива, дни минувшие! И только благодаря ей смягчается его сердце, когда он думает об Анваре… Счастливой была та далекая пора! Жив был отец; жива была мать; и не ведали печали брат и сестра. Наступало лето, и он вместе с Сулаймоном весело отрясал каждую ветку этих четырех деревьев, после чего вся семья устраивала настоящее тутовое пиршество! Когда брат уехал в священную Бухару, Усмон Азиз сбивал ягоды сам; а затем ему стал помогать Анвар, который или расстилал внизу старую скатерть, или, ловко взобравшись на верхушку дерева, самозабвенно колотил обухом топора по веткам. С глухим стуком падал на землю спелый тут.
И этот веселый, ласковый, услужливый мальчик стал его врагом, стрелял в него и хотел его убить! Непостижимо!
Усмон Азиз помрачнел. Право же, все перепуталось в этой жизни. Анвар — его пленник. Ороста при живом муже осталась вдовой, сам он — нежеланный гость в отчем доме, на родной земле, а его семья — на чужбине. Ни слова об истинных целях своей поездки не сказал он родным; не объяснил, почему вместе с ним седлают коней Курбан и Гуломхусайн. Слабеньким огоньком теплилась в сокровенной глубине души надежда — можно сказать, надежда на чудо: он вернется с победой и объявит, что дорога в Нилу открыта. И все вместе они возвратятся на родину, где в счастливой и спокойной старости он достойно завершит дни своей жизни.
Усмон Азиз горько усмехнулся. Лишь пыль взметнула стрела! И теперь он помышляет лишь о том, как бы выбраться отсюда, как бы побыстрее покинуть родную, проклятую, до последнего дыхания любимую землю… Не следовало ему оставлять семью. Старшая дочь там, в Пешаваре, вышла замуж, за нее можно не волноваться; но шестнадцатилетний сын, на которого пали заботы по дому и лавке, больная жена и третье дитя, совсем еще маленькая девочка, отрада его сердца, — как они там?
Поставив на дастархан еще одну чашку чакки, Хомид примостился напротив и после почтительного молчания спросил:
— Не заскучали?
Усмон Азиз поднял на него глаза, но ничего не ответил. Хомид смешался.
— Сейчас бульон принесу, — растерянно пробормотал он, — с места, однако, не двинувшись.
Долгую тишину, наступившую вслед за этим, прервало громкое ржание гнедого — конь Анвара опять забил копытами и замотал головой.