— Ты тоже ешь, сестра. И вы, — обернулся он к племянникам, — а ну-ка, налетайте! Займитесь дастарханом!

Когда, покончив с бульоном, приступили к чаю, на дворе появился Юнус. Зариф Барака пришел с ним и двумя другими дехканами.

Мулло Салим засиял и шепнул Усмон Азизу, что, если упрямый осел захочет погибнуть, то непременно будет ходить по краю пропасти.

Подойдя к айвану, Юнус поздоровался с Усмон Азизом. Тот даже не взглянул на него; пристально, будто стремясь как можно лучше увидеть не только лицо, но и самую душу бывшего пахлавона, Усмон Азиз смотрел на Зарифа Барака.

— Ты снова пришел? — наконец, спросил он его.

Зариф Барака промолчал.

— Испугался, что этого родившегося в нищете  п р е д с е д а т е л я  я изжарю и съем? Явился его защищать?

Зариф Барака по-прежнему молчал.

— Как хочешь, — сказал Усмон Азиз. — Тогда любуйся нами, если мы достойны того.

И он умолк, погладив красивую бороду. Так и не дождавшись от Усмон Азиза ни ответа, ни даже взгляда, Юнус спросил:

— Забыл обычаи, бай?

Он стоял возле айвана — крепко сбитый мужчина примерно тридцати пяти лет с черными мягкими глазами и черными же густыми усами на смуглом лице. Видавший виды полосатый халат из домотканой материи был на нем, рубаха и штаны из карбоса и вышитая цветами, но уже порядком выгоревшая тюбетейка. Сапоги из сыромятной кожи наполовину были залеплены грязью; в поясе Юнус был крепко перевязан платком.

— Ах, председатель! — Усмон Азиз сделал вид, что заметил его лишь сейчас. — О чем это ты?

— На приветствие не отвечаешь…

— А стоит ли считаться с приветствием собаки?

Юнус покачал головой.

— Надеялся, что поймем друг друга… Жаль!

— Мы никогда друг друга не поймем.

— Почему же?

— И ты еще спрашиваешь, проклятый! Не ты ли объявил кулаком моего зятя? Не ты ли сестру мою и моих племянников выгнал на дорогу нищеты? Ты и те два предателя и безбожника — Анвар и этот учитель!

— Разве в нищете живут твоя сестра и племянники? А Саидназар сам виноват. Зарезал весь свой скот, сжег запасы зерна… Пугал простаков колхозом, говорил, лучше с голода умереть, чем туда вступать.

— Правильно делал. Что еще скажешь?

— Собирался сказать, коль ты сюда прибыл — добро пожаловать! Но кровь больше не проливай. Попроси у власти прощения, сдай оружие… Быть может, простят. И Саидназар через три-четыре года вернется. Подумай — ведь здесь твое село, твоя родина! И мы, все вместе, прекрасную жизнь здесь построим! Вот что я хотел тебе сказать.

Усмон Азиз расхохотался ему в лицо.

— Говоришь, прекрасную жизнь?! Как же ты собираешься ее строить? Поделись секретом, мы тебя просим!

— Трудом и потом, — спокойно ответил Юнус. — Дружбой и товариществом.

— Дружбой и товариществом? — с издевкой спросил Усмон Азиз. — С кем? Вот с этими тремя босяками, которые, как чурбаны, застыли рядом с тобой?

— Да! И с ними, и с другими бедняками… Даже четверо, если дружно возьмутся, гору сотрут в порошок. А семеро враждующих не уберегут и своего дастархана.

— От благих пожеланий земля еще никогда урожая не давала. И скота больше не становилось от пустых слов.

Юнус усмехнулся.

— Есть, бай, одна легенда, послушай…

— Да-да! — воскликнул Усмон Азиз. — Пора и нам набраться ума-разума. Послушаем умного человека…

Он откровенно издевался над Юнусом, но тот лишь укоризненно покачал головой и начал:

— Жил-был в некие времена один дехканин-таджик, вроде меня. Нашелся ученый муж — совсем как вон тот, — кивком головы Юнус указал на мулло Салима, — и говорит: молись день и ночь, бей поклоны, и бог тебе непременно пошлет обильный урожай. Дехканин так и делал: молился, кланялся — но проходил год за годом, земля истощалась, а урожая не было и в помине. Наконец, землепашец уразумел, что ожидать милости от всевышнего — пустое дело. И в семи местах туго затянув пояс, обратился прямо к божьему престолу и сказал: если Ты, создатель восемнадцати тысяч миров, и в этом году не дашь мне урожая, то я возьму его сам! Подобная строптивость привела бога в негодование, и он приказал Земле, чтобы она и впредь ничего не давала этому дехканину. А тот сказал: посмотрим, плюнул на поклоны и молитвы и принялся трудиться день и ночь. Пахал, сеял, поливал, жал, молотил — обильный урожай собрал он в конце концов! Само собой, это не понравилось богу, и он упрекнул Землю, что она не исполнила его волю и тем самым совершила великий грех. Земля отвечала: он так трудился, господи, так лелеял и берег свои посевы, что я не могла лишить его урожая. Человек победил меня, и я уступила ему. С той поры, — заключил свой рассказ Юнус, — Создатель всегда на стороне труженика.

— Что ж, — небрежно промолвил Усмон Азиз, — поблагодарим  п р е д с е д а т е л я. Ты, — взглянул он на Юнуса, — на том свете теперь трудиться будешь.

Ничем не выдал своего волнения Юнус.

— Не бери на себя много, бай, — спокойно проговорил он.

Усмон Азиз тяжело усмехнулся.

— Я… — начал было он, но, не договорив, повернулся к племянникам и велел им отправляться домой. Когда они ушли, он обратился к мулло Салиму: — Имам!

— Да, почтенный?

— Вы знаете этого человека?

— Знаю: это обозливший бога предатель веры.

— Соответствуют ли шариату его поступки?

— Ни в какой мере, почтенный! Насильно сгонять скот мусульман в колхоз — это по шариату?

— Не лгите, мулло! — оборвал его Юнус. — Не лгите, ибо, по вашим же словам, сгорит могила лгуна. Мы в колхоз никого не тащили и скот ни у кого не отбирали.

— Верно! — сказал Зариф Барака. — Мы в колхоз добровольно вошли.

— Да, хлебом клянусь, что верно, — подтвердил один из дехкан.

Но словно не слышал их Усмон Азиз.

— Продолжайте, имам, — отчетливо произнес он.

— Итак, если позволите, — мулло Салим принялся загибать длинные пальцы. — Этот вероотступник звал людей вступать в колхоз… Детей, он говорил, надо посылать в школы неверных… А женщины и девушки, — мулло с возмущением загнул третий палец, — чтоб надрывались, подняв штаны, и наравне с мужчинами брались за лопаты и кетмени, пахали и плелись за волами!

— Что ж, — сказал Усмон Азиз, — какого в таком случае наказания достоин этот человек, родившийся мусульманином, но ставший блюдолизом у неверных и посягнувший на священную веру ислама?

— Удел его — смерть! — отчеканил мулло Салим.

Усмон Азиз глянул на Хомида.

— А вы как думаете?

— Я согласен с имамом. Эти голодранцы и меня изрядно помучили.

— В обоих мирах проклят будешь, Хомид! — крикнул Юнус.

— На твою голову твое проклятье! — закричал Хомид, но взгляд свой от Юнуса отвел.

— Недоумок, — процедил Юнус и сплюнул Хомиду под ноги.

— Он дурак, Юнус, он только одним днем живет, — подхватил Зариф Барака.

— Заткнись! — завопил Хомид.

— Тихо! — подняв руку, приказал Усмон Азиз и обернулся к Оросте. — А ты как думаешь, сестра?

— Я думаю… — Она вздохнула и умолкла. Затем, подняв голову, бросила короткий взгляд на Юнуса и повернулась к брату: — Как вы скажете.

Усмон Азиз посмотрел на Юнуса.

— Слышал?

Тот спокойно кивнул:

— Слышал.

— Еще что-нибудь хочешь сказать?

— Хочу тебе сказать, бай, чтобы ты подумал. Смотри — раскаиваться будешь! Реки крови сниться будут тебе по ночам, черными станут твои дни! Или погибнешь здесь без могилы и савана — и ты, и эти вот хвосты твои, — повел Юнус глазами в сторону Курбана и Гуломхусайна. — Освободи Анвара и учителя! Я вижу, мой совет тебе не по нраву, прощения у властей ты просить не желаешь… Тогда оставь село в покое и уходи своей дорогой!

— Ты бредишь! — проронил Усмон Азиз.

— Слово Юнуса дельное, бай, — твердо сказал Зариф Барака. — К чему смерть, насилие, издевательства? Устали от них люди… Ни в чем не виноват Юнус. Анвар и Каромат тоже невинны.

— Ты хочешь меня убедить, что знаешь, где добро, а где зло? — холодно сказал Усмон Азиз и кивнул Курбану и Гуломхусайну. — Берите.

Тотчас они оказались рядом с Юнусом, и Гуломхусайн сильно толкнул его:

— И-иди впе-ер-ед!

— Руки свяжите. Его же платком, — приказал Усмон Азиз и откинулся на подушку.

Юнус молча развязал платок, перепоясывавший ему пояс, бросил его Курбану и сложил за спиной руки.

— Вяжи, — сказал он. — Когда-нибудь поймешь, что твой хозяин лишил тебя души. Кровью будешь плакать — но снисхождения не выплачешь.

— При-ику-уси язы-ык! — крикнул Гуломхусайн и повел Юнуса к хлеву.

Курбан держался чуть позади.

— Бай! — обратился к Усмон Азизу Зариф Барака. — Нехорошо получилось.

И вслед за ним оба дехканина подтвердили, что не следовало так поступать с Юнусом и что вообще это — грех. Ярость охватила Усмон Азиза, и хриплым голосом он прокричал им, чтобы немедленно убирались вон.

Опустив головы, они ушли.

Между тем небо светлело. Сквозь тонкий, с большими ярко-голубыми разрывами слой пепельных облаков проглядывало солнце. Царственно сияло оно в своих беспредельных владениях и обогревало землю, напитавшуюся живительной влагой и сейчас словно получившую время для отдыха и спокойного, глубокого дыхания. Легкий ветерок едва шевелил вершины деревьев.

В дальнем конце айвана ворковала горлица; чирикали и суетились воробьи, громко фыркали, склоняясь над своими кормушками, кони, — и с надменным безмолвием наблюдали за всем этим семь снежно-белых вершин горы Хафтсар.

Но как бы порвались нити, связывающие Усмон Азиза с миром, где проплывал в небесах золотой солнечный диск, где пели птицы и цвели яблони, — тени прошлого опять завладели им. Снова видел он перед собой светлое и гордое лицо отца, нежную улыбку матери и глубокие, темные глаза брата Сулаймона; причудливой чередой снова наплывали на него воспоминания, в которых радость детских забав вдруг сменялась смертью и разрушением. Взвихрился и унес прежнюю жизнь смерч — а он, Усмон Азиз, еще пытается ее вернуть…

Воистину, думал он, несовершенен человек. Воистину слеп и воистину обладает проклятой способностью карать себя собственными же руками. Какая сила потянула его, Усмон Азиза, на путь изгнания? И что принесло оно ему? Стал он счастливей? Удачливей? Спокойней? С горькой мукой еще и еще раз сам себе признавался он в том, что, не утихая, грызет его тоска и сушит сердце отчаяние. Быть может, следовало ему остаться в Нилу, смиренно принять свою участь и вместе с односельчанами делить радости и горести новой жизни. Наверное, так и следовало бы ему поступить, но он уехал. Зачем тогда вернулся?! Зачем потревожил кровоточащую рану? Зачем вступил на порог разоренного гнезда? Да, он отомстил, наконец, убийце брата и в день Страшного суда не будет должником; да, он может теперь отправить в преисподнюю трех безбожников, оказавшихся в его руках, и всякий истинный мусульманин не усомнится в справедливости его решения. Но  п о т о м? Смирится ли потом его сердце?