Весь день я спал, и рушась от загона.

На всем ходу гася в колбасных свет,

Совсем еще по-зимнему вагоны

К пяти заставам заметали след.

Сегодня ж ночью, теплым ветром залит,

В трамвайных парках снег сошел дотла,

И не напрасно лампа с жаром пялит

Глаза в окно и рвется со стола.

Гашу ее. Темь. Я ни зги не вижу.

Светает в семь, а снег как на зло рыж.

И любо ж верно крякать уткой в жиже

И падать в слякоть, под кропила крыш!

Жует губами грязь. Орут невежи.

По выбоинам стынет мутный квас.

Как едется в такую рань приезжей,

С самой посадки не смежавшей глаз?

Ей гололедица лепечет с дрожью.

Что время позже, чем бывает в пять.

Распутица цепляется за вожжи,

Торцы грозятся в луже искупать.

Какая рань! В часы утра такие,

Стихиям четырем открывши грудь,

Лихие игроки, фехтуя кием,

Кричат кому-нибудь: счастливый путь!

Трактирный гам еще глушит тетерю,

Но вот, сорвав отдушин трескотню,

Порыв разгула раскрывает двери

Земле, воде и ветру, и огню.

Как лешие, земля, вода и воля

Сквозь сутолоку вешалок и шуб

За голою русалкой алкоголя

Врываются, ища губами губ.

Давно ковры трясут и лампы тушат,

Не за горой заря, но и скорей

Их четвертует трескотня вертушек,

Кроит на части звон и лязг дверей.

И вот идет подвыпивший разиня.

Кабак как в половодье унесло.

По лбу его, как по галош резине,

Проволоклось раздолья помело.

Пространство спит, влюбленное в пространство,

И город грезит, по уши в воде,

И море просьб, забывшихся и страстных,

Спросонья плещет неизвестно где.

Стоит и за сердце хватает бормот

Дворов, предместий, мокрой мостовой,

Калиток, капель… Чудный гул без формы,

Как обморок и разговор с собой.

В раскатах затихающего эха

Неистовствует прерванный досуг:

Нельзя без истерического смеха

Лететь, едва потребуют услуг.

«Ну и калоши! Точно с людоеда.

Так обменяться стыдно и в бреду.

Да ну их к ляду, и без них доеду,

А не найду извозчика, — дойду!»

В раскатах, затихающих к вокзалам,

Бушует мысль о собственной судьбе,

О сильной боли, о довольстве малым,

О синей воле, о самом себе.

Пока во мгле пустуют писсуары,

Остатки ночи предают суду,

Песком полощут горло троттуары

И клубы дыма борются на льду,

Покамест оглашаются открытья

На полном съезде капель и копыт,

Пока бульвар с простительною прытью

Скамью дождем растительным кропит,

Пока березы, метлы, голодранцы,

Афиши, кошки и столбы скользят

Виденьями влюбленного пространства,

Мы повесть на год отведем назад.

Трещал мороз, деревья вязли, хрушки,

В пунцовой стуже, пьяной как крюшон.

Скрипучий сумрак раскупал игрушки,

И плыл в ветвях, от дола отрешен.

Посеребренных ног роскошный шорох

Пугал в полете сизых голубей,

Волокся в дыме и висел во взорах

Воздушным лесом елочных цепей.

И солнца диск, едва проспавшись, сразу

Бросался к жженке и, круша сервиз,

Растягивался тут же возле вазы,

Нарезавшись до положенья риз.

Причин за этой сладкой лихорадкой

Нашлось немало, чтобы к Рождеству

Любовь, с сердцами наигравшись в прятки,

Внезапно стала делом наяву.

Был день, Спекторский понял, что не столько

Прекрасна жизнь, и Ольга, и зима,

Как Ольгой бьют его души истоки,

Как Ольга им, что небом ночь, нема.

И чем она немее и громадней,

И чем он ею жестче и зычней,

И чем она милей и ненаглядней, —

Тем ближе срок, и это дело дней.

Поселок дачный, срубленный в дуброве,

Блистал слюдой, переливался льдом,

И целым бором ели, свесив брови,

Брели на полузанесенный дом.

И, набредя, спохватывались: вот он,

Косою ниткой инея исшит,

Вчерашней бурей на живуху сметан,

Пустыню комнат башлыком вершит.

Валясь от гула и людьми покинут,

Ночами бредя шумом полых вод,

Держался тем балкон, что вьюги минут,

Как позапрошлый и как прошлый год.

А там от леса влево, где-то с тылу,

Шатая ночь, как воспаленный зуб,

На полустанке лампочка коптила,

И жили люди, не снимая шуб.

Забытый дом служил как бы резервом

Кружку людей, знакомых по Москве,

И, потому Бухтеевым не первым

Подумалось о нем на Рождестве.

Все затевалось Ольгой для Сережи,

Но так, что муж о нем напомнил сам.

И потому в постели с нею лежа,

Что мог сказать он по ее глазам?

Он верил ей, которую он выжег

Из сердца, как безвредной головне.

………………………………………………

Решили Новый Год встречать на лыжах,

Неся расход со всеми наравне.

Их было много, ехавших на встречу.

Опустим планы, сборы, переезд.

О личностях не может быть и речи.

На них поставим лучше тут же крест.

Знаком ли вам сумбур таких компаний,

Благоприятный бурной тайне двух?

Кругом галдят, как бубенцы в тимпане,

От сердцевины отвлекая слух.

Счесть невозможно, сколько новогодних

Встреч было ими спрыснуто в пути.

Они нуждались в фонарях и сходнях,

Чтоб на разъезде с поезда сойти.

Он сплыл, и колесом вдоль чащ ушастых

По шпалам стал ходить, и прогудел

Чугунный мост, и взвыл лесной участок,

И разрыдался весь лесной удел.

Ночные тени к кассе стали красться.

Прочистив грудь, разъезд очистил путь.

Толпой ввалились в зал второго класса

Рядить возниц и валенки обуть.

Не торговались — спьяна люди щедры,

Не многих отрезвляла тишина.

Пожар несло к лесам попутным ветром,

Бренчаньем сбруи, бульканьем вина.

Был снег волнист, окольный путь — извилист,

И каждый шаг готовил им сюрприз.

На розвальнях до колики резвились,

И женский смех, как снег, был серебрист.

«Не слышу! — Это тот, что за березой?

Но я ж не кошка, чтоб впотьмах…» Толчок,

Другой и третий, — и конец обоза

Влетает в лес, как к рыбаку в сачок.

«Особенно же я вам благодарна

За этот такт; за то, что ни с одним…»

Ухаб, другой — «Ну, как?» — А мы на парных!

«А мы кульков своих не отдадим!»

На вышке дуло, и, меняя скорость,

То замирали, то неслись часы.

Из сада к окнам стаскивали хворост

Четыре световые полосы.

Внизу смеялись. Лежа на диване,

Он под пол вниз перебирался весь,

Где праздник обгоняло одеванье.

Был третий день их пребыванья здесь.

Дверь врезалась в сугроб на поларшина

Год и на воле явно иссякал.

Рядок обледенелых порошинок

Упал куском с дверного косяка,

И обступила тьма. А ну как срежусь?

Мелькнула мысль, но, зажимая рот,

Ее сняла и опровергла свежесть

К самим перилам кравшихся широт.

В ту ночь еще ребенок годовалый

За полною неопытностью чувств,

Он содрогался. «В случае провала,

Какой я новой шуткой отшучусь?»

Закрыв глаза, он ночь как сок арбуза

Впивал, и снег, вливаясь в душу, рдел.

Роптала тьма, что год и ей в обузу.

Все порывалось за его предел.

Спустившись вниз, он разом стал в затылок

Пыланью ламп, опилок, подолов,

Лимонов, яблок, колпаков с бутылок

И снежной пыли, ползшей из углов.

Все были в сборе и гудящей бортью

Бил в переборки радости прилив

Смеялись, торт чорт знает чем испортив,

И фыркали, салат пересолив.

Рассказывать ли, как столпились, сели,

Сидят, встают, — шумят, смеются, пьют.

За Рубенсовской росписью веселья

Мы влюбимся, и тут-то нам капут.

Мы влюбимся, тогда конец работе,

И дни пойдут по гулкой мостовой

Скакать через колесные ободья

И колотиться об земь головой.

Висит и так на волоске поэма.

Да и забыться я не вижу средств:

Мы без суда осуждены и немы,

А обнесенный будет вечно трезв.

За что же пьют? За четырех хозяек,

За их глаза, за встречи в мясоед,

За то, чтобы поэтом стал прозаик

И полубогом сделался поэт.

В разгаре ужин. Вдруг, без перехода:

«Нет! Тише! Рано! Встаньте! Ваши врут!

Без двух!.. Без возражений!.. С Новым Годом!!»

И гранных дюжин громовой салют.

«О, мальчик мой, и ты, как все, забудешь,

И, возмужавши, назовешь мечтой

Те дни, когда еще ты верил в чудищ?

О, помни их, без них любовь ничто!

О, если б мне на память их оставить!

Без них мы прах, без них равны нулю.

Но я люблю, как ты, и я сама ведь

Их нынешнею ночью утоплю.

Я дуновеньем наготы свалю их.

Всей женской подноготной растворю.

И тени детства схлынут в поцелуях.

Мы разойдемся по календарю.

Шепчу? — Нет, нет. — С ликером, и покрепче.

Шепчу не я, — вишневки чернота.

Карениной, — так той дорожный сцепщик

В бреду за чепчик что-то бормотал».

Идут часы. Поставлены шарады.

Сдвигают стулья. Как прибой, клубит

Не то оркестра шум, не то оршада,

Висячей лампой к скатерти прибит.

И год не нов. Другой новей обещан.

Весь вечер кто-то чистит апельсин.

Весь вечер вьюга, не щадя затрещин,

Врывается сквозь трещины тесин.

Но юбки вьются, и поток ступеней,

Сорвавшись вниз, отпрядывает вверх.

Ядро кадрили в полном исступленьи

Разбрызгивает весь свой фейерверк,

И все стихает. Точно топот, рухнув

За кухнею, попал в провал, в Мальстрем,

В века… — Рассвет. Ни звука. Лампа тухнет

И елка иглы осыпает в крем.

Когда рубашка врезалась подпругой

В углы локтей и без участья рук,

Она зарыла на плече у друга

Лица и плеч сведенных перепуг,

То не был стыд, ни страсть, ни страх устоев,

Но жажда тотчас и любой ценой

Побыть с своею зябкой красотою,

Как в зеркале, хотя бы миг одной.

Когда ж потом трепещущую самку

Раздел горячий ветер двух кистей,

И сердца два качнулись ямка в ямку,

И в перекрестный стук грудных костей

Вмешалось два осатанелых вала

И, задыхаясь, собственная грудь

Ей голову едва не оторвала

В стремленьи шеи любящим свернуть,

И страсть устала гривою бросаться,

И обожанья бурное русло

Измученную всадницу матраца

Уже по стрежню выпрямив несло,

По-прежнему ее, как и вначале,

Уже почти остывшую как труп,

Движенья губ каких-то восхищали

К стыду прегорько прикушенных губ.

До лыж ли тут! Что сделалось с погодой?

Несутся тучи мимо деревень,

И штук пятнадцать солнечных заходов

Отметили в окно за этот день.

С утра на завтра с кровли, с можжевелин

Льет в три ручья. Бурда бурдой! С утра

Промозглый день теплом и ветром хмелен

Точь в точь как сами лыжники вчера.

По талой каше шлепают калошки.

У поля все смешалось в голове.

И облака, как крашеные ложки

Крутясь, плывут в вареной синеве.

На третий день, при всех, Спекторский бойко,

Взглянув на Ольгу, говорит, что спектр

Разложен новогоднею попойкой

И оттого-то пляшет барометр.

И так как шутка не совсем понятна

И вкруг нее стихает болтовня,

То, путаясь, он лезет на попятный

И, покраснев, смолкает на два дня.