У товарища Прудникова в корзинке все предметы в особых мешочках с затяжкой. Пошли с баками за обедом. Прудников вынимает из корзины ситцевый мешочек с деревянной ложкой. Сидит на нарах, держа мешочек за шнурочек, им помахивает, как дьякон кадилом, и спрашивает: — «Что же сегодня будет: вермишель с бараниной?» — «Нет, рыба…». Прудников вздохнет, прижмет руку к сердцу: — «Ну, что же, скушаю ложечку горяченького супчику с рыбкой». После супа, в котором плавают головки соленой сельди, каша. «Скушаю ложечку кашки?» спрашивает меня товарищ Прудников. — «Конечно, скушайте». Скушает и говорит: «Так я сегодня доволен остался, что подморозило. Грязь меня смущает!» Облизал ложку, ищет на полу бумажку почище, вытирает ею ложку и прячет в мешочек. — «Покушаем чайку?» — «Покушаем. Только скучно в затылок стоять.» — «А я тому мужику с бородой, который у куба, давеча марочку показал, он без очереди отпустит.»

* * *

«Мушку сушат.» У пирамиды с винтовками два солдата стоят за наказание «под ружьем». Через плечо полотнище палатки с палками, за плечами мешок, нагруженный хлебом. От ужина до зари мне пришлось три раза пройти мимо. Стоят не шевелясь. С лица градом пот и сохнет на лице. Глаза потухшие.

* * *

«Что ты ходишь беременной бабой. Колбасой носись.» «Колбасой летай.» Разве колбаса летает — на прилавке лежит. Не та колбаса: привязной воздушной шар. В свежий ветер грузная с виду колбаса носится в воздухе из стороны в сторону с живостью неподражаемой. Поговорка с фронта.

* * *

Наша винтовка, по отзывам кадровых, лучшая из всех. Винтовок на всех обучаемых не хватает. В пирамидах — целая коллекция ружей с разнообразными штыками, различных стран и систем. Внимание останавливает на себе японская винтовка в светлой ложе. О боевых качествах я не сужу. Но если сравнить с немецкой, например, — японская поражает доведенной до артистичности внешней простотой деталей. Нигде острых выступов. Немецкая продумана до конца в каждом винтике, но грузна зато и неуклюжа. В оружии, как и во всяком орудии (а в орудиях я толк понимаю), очень важно, чтоб нигде не задевало, не терло, не давило. Ничтожный выступ, бугорочек, а держит, мешает. Эта внешне нарядная винтовка сделана в японском стиле — как японский рисунок, облегченный от всех ненужных деталей, в каких мы способны утонуть. Я думаю, что в производстве орудий труда Япония очень быстро опередит нас. Она возьмет в сложнейших наших орудиях и машинах их сущность, их духовную сторону, форму и освободит от излишка грубой материи. В японской винтовке надо отвинтить для разборки всего один винт — и готово. Но уж винт этот так сделан, что «сам» от случайности он не отвинтится ни за что.

Кадровые говорят: наша винтовка «единственная» при точной стрельбе. Наш штык «единственный» при фехтовании и ударе. Да печально бы, если не так: мы — пехота. В увлечении лозунгом «неисчерпаемых запасов живой силы» (во что нас заставили уверовать союзники наши) принцип пехоты у нас доводят до абсурда. В Галиции несчастие-то главное в том и было, что оно явилось следствием принципиального увлечения: падает один стрелок, ружье подхватывает другой, этого убили — третий. И так без конца! К одной винтовке люди должны были заменяться подобно патронам в пулеметной ленте. Перед немцами, бьющими по квадратам даже из ружей, стоит неистребимый стрелок, бьющий прицельно. И вот в то мгновение когда ружье, выпавшее из рук смертельно раненого стрелка, никто не поднимет, мы и скажем «баста.» А до той поры будем воевать… От этой крайности, мы отказались: не пять стрелков на одну винтовку, а на каждого по винтовке. Да откуда их взять?

* * *

Об отбросах казармы — поправка. Что остается — вовсе не мусор, который на свалку. Мало ли на войне, в самом бою, таких условий, в которых и слабосильный хорош. В мусоре бы покопаться и не с точки зрения, что наши людские запасы неисчерпаемы, а что война идет вовсе не так, как мы ее раньше видали.

* * *

Четверг. Когда идем на плац, сколько оттенков во взорах на нас. Вдруг команда «стой.» С троттуара подошел полковник. «Подтяни, подтяни! Откуда? Москвичи? Так!» Осмотрел словно ощупал взглядом прасола: «Веди.» Баба с ведрами, заметив меня: «По всему видно купец, денег не хватило откупиться» — с упреком и что я дурак, да и со злобой, что многие откупились, а ее мужик, поди, в окопах третий год… В автомобиле кто-то черный взглянул на нас аппетитно, надо полагать, он нас одевает, обувает и кормит — вообще работает на оборону. Так бывало, при монополии смотришь на новую стопочку блинов. Барыни в развеваемых ветром юбках поджимаются и косят взором жадно испуганным и отвертываются. Девицы откровенно. Кадровые им кричат: «Идите, красавица, с нами. Все равно скоро и вас брать.» Вильнула хвостом и в калитку. — «Я так и знал, что вы сейчас завернетесь.» Мальчишки глазеют весело и безжалостно дразнят: — «Ногу!» Хочется стервеца поймать за ухо.

* * *

На казарменном углу у корзинок сидят торговки. Хлеб, раскурочная бумага. Кто при деньгах — «огонек.» — Хорош ли хлеб-то? — На яицах, да не хорош! — Ну, уж на яицах? Врешь! — Зачем врать, не сама пекла, пекарь. С яицами. Хороший хлеб.

ОТЦЫ И ДЕТИ.

Было ли это еще когда-нибудь, что война собирает в казарму и отцов и детей? Когда-то, в солдатчину при Николае. С тех пор забыто, и теперь — дико. Обращение: «отцы», «старики». Мальчишки последнего досрочного призыва уже успели пройти учебную команду и учат стариков. На всю жизнь пойдет это, что над отцом война поставила ефрейтором — отец-то, ведь, рядовой. И далеко за казарму это разойдется. Старье из поля вон.

Любо смотреть в казарме: возятся как щенки, веселы как воробьи, гибки словно котята. Что им война! А говорят, как итти в атаку, ревут верблюдом: идут и плачут.

На плацу — крик из конца в конец: — «Четвертый кадр к ротному!» И со всех концов учебного поля легким широким бегом несутся «на носках». Оденьте Поликлетова «копьеносца» в интендантские сапоги и заставьте его пробежаться: вот впечатление от этих будто окрыленных мальчишек, легко несущихся, едва касаясь неуклюжими сапогами кочек замерзшей грязи. Подбежав приставил ногу («стучек чтобы на все поле») и тем же махом рука у папахи. «Явиться» надо уметь. «Зверей» в юнкерских школах на этом «цукают» достаточно, ну и в учебных командах тоже.

* * *

Одежда много значит. Мы были бы «интеллигентнее» (вся нация), если бы нас одеть поизящнее.

«СИНИЕ ШТАНЫ».

Русских учат поляки. Малороссов — ярославцы. Князей из Казани («Здрам желам!») — латыши. Это система. Собрали в казарму все народы России и все еще, «чтобы не соединились».

У ефрейтора Повилковича — самый неспособный ученик извозчик Фурштатов — в Москве у него было шесть закладок, в Можайском уезде — двенадцать коров. У Фурштатова умные, чистые глаза. Сын — на Карпатах. И ему пришлось. На плацу — смех и горе. Фурштатов пришел в казарму в синих посконных штанах: «Синие штаны, смени ногу. Левой! Левой!» Никак не могут «синие штаны» в ногу попасть. Так за Фурштатовым и осталось «синие штаны» хоть давно он в серых. — «Синие штаны! Махай руками!» Фурштатов начинает махать руками невпопад, — не руками, а ручками — так наивно они у него вдруг начинают болтаться. Где уж тут поворот кругом через левое плечо, при чем надлежит занести правую ногу за левую, приподняться на «носках» сапог, повернуться и — полный шаг с левой ноги. Сами кадровые путают, показывая. Фурштатов поворачивается непременно через правое плечо, ноги у него дрыгают и завинчиваются штопором. Явная негодность к строю! Фурштатов это доказывает с трогательной последовательностью. И прав: у него единственный сын на Карпатах, а хозяйство погибает. Велик русский мужик в искусстве обирания. Есть такие жучки — подожмет лапки и швыряй его как знаешь — мертвенький, да и только. И не жучок, а «так», мусоринка, ничего питательного, клюнула птица носом и мимо. У жучка — инстинкт. У мужика — великое искусство. И еще Германия нас мечтает «покорить под нози!» Да и нам таким, с таким искусством затаения, нужна ли «немецкая» победа?

ГАЗЕТА.

Пятница. Газеты получать и читать в казарме не возбраняется. У мальчишки-газетчика — обиженный вид: не успел притти — газеты из рук рвут, окружили, галдят, расхватали — кто заплатил, кто нет, а дежурный кричит: «Пошел вон!» Оттого газета к нам доходит не каждый день. А газета здесь прямо бесценна — сапоги обтереть, высморкаться, с нар после обеда стереть. — Вы читали газету? — Да! — Барабанщик говорит, что — мир? — Нет, про мир ничего не напечатано. — Как не напечатано! Барабанщик читал, что военные действия считаются законченными. — Авторитет барабанщика довольно высок в казарме — он зорю бьет.

Под лампой в арке корридора сгрудилась толпой, не пройти. Газетный лист распялили по стене во всю ширь. Десять рук по краям держат и десять человек бродят в полутьме по газетному листу глазами. Сзади напирают, тянутся. Ищут все того же волшебного слова, которое вычитал в газете барабанщик. Им хотелось бы, чтобы это коротенькое слово было напечатано поперек всего листа полуаршинными буквами. Больше и читать в газете нечего. Я вместе с другими тянусь через плечи меж голов на пустой лист и мысленно читаю в ампирном веночке крупную надпись «Танглефут». Мы прилипли к газетному листу, как к клейкой американской бумаге липнут мухи и безнадежно трепещем крылышками мечты и жужжим. Газета — весь ее смысл, что от нее слова ждешь и покупаешь, а потом и привык и приклеился к сладкому клею. А глядя на тебя летят и вязнут и другие.

* * *

Фурштатов (синие штаны) выиграл в лоттерею часы. Разыгрывал (гривенник за билет) отделенный. Часам цена три целковых, а шли они в пятнадцати рублях. Благотворительная лоттерея. Из уважения подписались все. Я взял (заискивая у начальства), десять билетов. А Фурштатов — один и не для уважения, а чтобы выиграть, и выиграл. Спрятал часы в кошелек. Часы идут. Фурштатов, смеясь глазами, все спрашивает: «А как они заводятся?» Отделенный, растроганный нашею отзывчивостью, три дня заводил, а на четвертый: «Пошел ты, обормот………» Фурштатов так и не понял, как заводятся часы. Умный мужик.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: