«Марсианские» эпизоды романа напоминают: конформизм, покорное послушание удобны, а вот попытки жить, руководствуясь своими убеждениями, чреваты «болезненными» последствиями. «Страдание — да ведь это же единственная причина сознания!» — восклицал один герой Достоевского. Отзвуки слов этих различимы и в «Сиренах Титана». Превращение Малаки Константа из пресыщенного миллионера в человека, чутко реагирующего на проблемы окружающих, не в последнюю очередь объясняются теми испытаниями, что довелось ему претерпеть в космических странствиях. Его героическое сопротивление нечеловеческим обстоятельствам, стремление думать, чувствовать, помнить наперекор вложенной в него на Марсе «программе» — важный шаг на пути превращения в подлинную личность. Космическая одиссея Константа, блуждающего между Землей, Марсом, Меркурием и Титаном, — символическое отражение мучительного, противоречивого, изобилующего ошибками, переполненного сомнениями продвижения человека к осознанию себя в мире, аллегория пути от бездумного житья «по инерции» — к нравственности.

Малаки Констант (что, по напоминанию автора, означает «надежный гонец») всю жизнь мечтал отыскать такую весть, которую имело бы смысл с достоинством доставить из одного пункта в другой, например откровение свыше об истинном предназначении человека, о смысле его жизни, ответив тем самым на вопрос, что не давал покоя отцу Малаки и в котором он просил разобраться сына: «Есть во всем этом какой-то смысл или одна сплошная неразбериха, как мне всегда казалось?»

Прежде чем ответить всерьез насчет «высшего смысла» человеческого существования, Воннегут предлагает вариант карнавально-шутовской, словно ставящий на место слишком о себе возомнивших жителей Земли. Выясняется, что земная цивилизация, эта сложно организованная содержательность, есть всего лишь форма, произвольно выбранный способ передачи информации с Тральфамадора на Титан застрявшему там роботу Сэло. Этот тральфамадорец — двойник Константа. На гербе последнего девиз «гонец всегда готов». Гонец Сэло может отправиться в путь лишь когда ему пришлют запчасть для его корабля. Констант ищет «достойную весть». Сэло выполняет роль курьера, но не знает, что должен доставить. Но главное состоит в том, что оба они преодолевают свое машинное начало. Сэло, расстроенный тем, что обидел своего друга Румфорда… совершает самоубийство, рассыпаясь на куски. Человечность Константа носит более конструктивный характер. По капле выдавливая из себя «раба-робота», он, не жалея сил, собирает заново Сэло, окружает заботой и пониманием жену и сына и приходит к выводу, что смысл жизни в том, чтобы любить тех, кто окажется рядом. Вот, собственно, весть, которую он доставляет с помощью Воннегута читателям. Вроде бы не такая уж сенсационная новость, но даже «общеизвестные идеи» обретают высокое и благородное содержание, становятся большой силой, если сумеют покинуть сферу «теоретическую» (все знают, но никто не делает) и воплощаются в поступки.

По Воннегуту, жизнь человеческая обладает ровно тем смыслом, который люди сами вносят в нее своими делами.

От этого в конечном счете и зависит качество нашей цивилизации. На первых страницах романа Воннегут не без иронии напомнит, что с давних пор человек стремился «вовне»: исследовал планету, открывал материки и океаны, проникал в земные недра, потом заинтересовался космосом, а вот его внутренний мир так и остался неведомой страной. О насущной необходимости разобраться в душе человеческой и навести там порядок напоминает этот роман, в названии которого, кстати, эта мысль нашла косвенно-ироническое отражение. Сирены Титана — три красотки, которыми завлекал в космос главного героя Румфорд, на поверку оказались поддельными. Это статуи, которые «скуки ради» смастерил Сэло в период его затянувшегося пребывания на Титане. Сирены эти — символ ложных целей. Воннегут напоминает, что человеку, увы, свойственно искать счастье и высшие ценности совсем не там, где они могут быть обретены. С другой стороны, это вовсе не означает, что жизнь в основе своей абсурдна и печальна. Все станет на свои места, если люди научатся отличать главное от второстепенного, сущее от видимого и подлинно человеческое от его искусной имитации.

В «Колыбели для кошки» на испытаниях атомной бомбы кто-то заметил: «Теперь наука познала грех». На что Феликс Хониккер, один из отцов бомбы, спросил: «Что такое грех?» Не знал великий ученый и что такое любовь. Подобные мелочи не интересовали корифея науки. Его волновала научная истина. Ей он был предан всей душой. Воннегутовские технократы — счастливые, не ведающие моральных терзаний люди. Уроженец того самого Илиума, где разворачивалось действие «Механического пианино», Хониккер всю жизнь играл. Ему нравились различные ребусы и головоломки, что в избытке поставляла природа. Однажды американский генерал посетовал на грязь, в которой вязнут пехота и техника, Хониккер в очередной раз принял вызов природы и снова одержал верх. Он изобрел лед-девять, ничтожного количества которого достаточно, чтобы заморозить все живое на земле. От льда-девять и погибнет многострадальный остров Сан-Лоренцо, словно подтверждая справедливость вывода, содержащегося в четырнадцатом томе собраний сочинений Боконона. В томе одно сочинение, а в нем одно слово: «нет». Так коротко ответил автор на вопрос, вынесенный в заглавие: «Может ли разумный человек, учитывая опыт прежних веков, питать хоть малейшую надежду на светлое будущее человечества?»

Боконон — один из загадочных персонажей романа. В нем видели пародию на Всевышнего и на философа-экзистенциалиста. На политического лидера («мирские» инициалы и фамилия Боконона — Л. Б. Джонсон — совпадали с инициалами и фамилией тогдашнего президента США). В нем усматривали автопародию, его объявляли рупором идей Воннегута. Согласно теории «динамического равновесия», выдвинутой Бокононом, зло искоренить невозможно, зато можно и даже должно противопоставлять злу добро. Спасать человека. Казалось бы, все прекрасно. Настораживало лишь нежелание Боконона что-либо менять в дурной действительности. Попытавшись в свое время учредить на Сан-Лоренцо утопию и с треском провалившись, Боконон, этот дальний родственник горьковского Луки, в качестве спасения обитателей острова от всех горестей избрал оригинальный путь: «Давать им ложь, приукрашивая ее все больше и больше».

В системе романа Боконон с его лозунгом облегчать жизнь человеку в очень недобром мире любыми способами (и прежде всего спасительной ложью) воспринимается как оппонент бездушного технократа Хониккера с его апологией научной истины. Их своеобразный заочный диспут весьма показателен для культурной ситуации Запада, где в различных формах, но в общем с тем же содержанием он длится уже не одно десятилетие. Безличному знанию Хониккера о вещах противостоят иронические размышления Боконона о человеке с его капризами, чудачествами, изъянами и полной неспособностью укладываться в отведенные для него теоретиками-человековедами рамки. Посмеиваясь над подобными концепциями с их наукообразной тарабарщиной, Воннегут строит свою — умышленно противоречивую — философию боконизма, обильно снабжая читателя шутовской терминологией — карассами, вампитерами и гранфаллонами. Было бы, однако, неверно противопоставлять Хониккера Боконону как «плохого» персонажа «хорошему». Симпатичный боконизм нет-нет да повернется не очень приятной стороной. Смущает в этом учении многое, и прежде всего то, что оно нравится всем на Сан-Лоренцо, всем оно выгодно. Простой люд утешается мыслью о «потерпевшем за народ заступнике», который скрывается где-то в джунглях, хотя запретил боконизм не кто иной, как сам Боконон. Правители объясняют развал экономики происками международного боконизма. Сам же Боконон от души потешается разыгрывающейся по его воле комедией, хотя порой она смахивает на трагедию. Вообще по мере развития сюжета шутник-парадоксалист в нем вытесняет утешителя. Афоризмы Боконона, щедро разбросанные по роману, складываются в философию «насмешливого нигилизма», издевающегося над абсурдной реальностью.

Хониккер разгадывает тайны природы, «расколдовывает мир». Боконон разоблачает иллюзии и разрушает мифы, создавая, впрочем, новые. Одни для толпы, другие для тех, кто поискушеннее. Народу он «сбывает» терпение, элите — безверие, смех как лекарство от всего на свете. В конечном счете оппоненты стоят друг друга. Оба они прежде всего забавники. Шутки каждого — и экспериментатора Хониккера, и наблюдателя Боконона — чреваты вполне практическими последствиями. Хониккер вдохновенно мастерил оружие для уничтожения цивилизации — не со зла, а потому что ему было «интересно». Не желает людям ничего плохого и Боковой, но его ироническая продукция не менее взрывоопасна. Тотальная ирония в каком-то смысле заинтересована в неблагополучии мира вокруг. Черпая в его бедах материал для своих убийственных вердиктов, она, словно лед-девять, замораживает всякое положительное устремление, ничего не предлагая взамен.

Воннегут с Бокононом в непростых отношениях. С одной стороны, бокононовская безграничная ирония — подходящий способ для описания дурной, кризисной действительности, рождающий у того, кто им пользуется, ощущение своей власти над «глупой» действительностью. С другой стороны, Воннегут отчетливо видит опасности «чисто игрового» отношения к миру: иронизирующий ниспровергатель иллюзий и мифов может доиграться до того, что его ирония уничтожит все, что попадет в сферу ее воздействия. В 36-й главе романа рассказчик вспоминает печальное общение с поэтом-нигилистом Крэбсом, признается, что до этой встречи был «уже готов сделать вывод, что все на свете бессмыслица». Но когда он на себе испытал шалости нигилиста, пожившего в его квартире (устроил пьяный дебош, убил кошку, загубил любимое деревне хозяина и пр.), то понял, что ему «нигилизм опротивел». Весьма иронически относясь к современности, Воннегут, впрочем, не склонен толковать мир как явную нелепость, как гигантский скверный анекдот, — отношение, прочно утвердившееся в писаниях представителей весьма активной в Америке последних десятилетий школы «черного юмора». В «черные юмористы» пытались не раз записать и Воннегута, проявляя глухоту к одной из важнейших черт его дарования: беды и потрясения человечества писатель воспринимает как личную беду.