— До этого еще далеко, — заметил Войцех, — а война идет уже сейчас. Я знаю, где враг. Но не уверен, под чьими знаменами мне следует с ним сразиться.

— Возможно, Пруссия восстанет против непрошеного союзника, — усмехнулся Иоахим, — тоже, конечно, не республика свободы, равенства и братства, но, все же не такая душная тюрьма, как Российская или Австрийская Империи. Подумай над этим.

— Подумаю, — твердо ответил Войцех, — главное ведь не за кого, а за что сражаешься. Может быть мне придется когда-нибудь сражаться и против пруссаков на стороне французов. И я даю тебе слово, Иоахим, что, где бы я ни оказался, я всегда буду драться только за одно — за свободу. За нашу и вашу свободу.

— Хорошие слова, — кивнул Лелевель, — пожалуй, я их запомню.

Домой Войцех добирался почти две недели. Прусскую границу он преодолел без труда, паспорт на имя Иоганна Шмидта, приказчика, который раздобыл ему все тот же банкир, особого внимания к себе не привлек. И все же Шемет старался выбирать тихие проселки, ведущие от одного небольшого городка к другому, ночевать останавливался в деревенских трактирах на полпути, за общим столом больше слушал, чем говорил.

Поговорить местным жителям было о чем. По дороге к Кенигсбергу, командующий русским авангардом Дибич ухитрился отрезать шестнадцатитысячный корпус генерала Йорка от основных сил маршала Макдональда. Старый прусский лис Йорк, сообразив, что верность Бонапарту недолго будет цениться в Берлине, подписал на свой страх и риск в Таурогене конвенцию о нейтралитете. После чего Дибич двинулся на соединение с Витгенштейном, и к концу декабря занял Тильзит.

Войцеху все еще сложно было привыкнуть к тому, что, кроме выпавших из его жизни трех недель бессознательного путешествия и немногим более осознанного пребывания в плену, две недели бесследно исчезли просто с переходом границы. И Варшавское Герцогство, и Пруссия жили по Григорианскому календарю. И Рождество, и Новый Год он встретил в пути, в полутемных деревенских трактирах, кружа в вальсе местных панночек и фройляйн в белоснежных фартуках и крахмальных чепцах, под звуки еврейских скрипочек и цимбал.

К замку Войцех подъезжал уже вечером. Тонкий месяц то прятался в рваные облака, то скользил между черными ветвями лип, окаймлявших прямую дорогу в Мединтильтас. Слева мерцали огоньки близлежащей деревушки, темнел, возвышаясь над рассыпавшимися на опушке леса домишками старый костел. Во дворе было непривычно тихо и темно. Прежде, даже в зимние вечера, замок уже с дороги встречал путников светом фонарей у подъезда, веселыми голосами детей челяди, играющих в снежки, деловитым шумом большого хозяйства. Теперь лишь старый конюх вышел навстречу Шемету, охнул, узнав, подхватил Йорика под уздцы, уводя в конюшню. Из дома выскочила простоволосая девка-судомойка, взвизгнула, унеслась куда-то, оставив дверь открытой. Войцех, недоуменно оглядевшись вокруг, подхватил, не дожидаясь прислуги, седельные сумки и направился к высокому крыльцу замка.

Жюстина встретила его в прихожей, присела в изящном книксене, слегка наклонив голову.

— Добро пожаловать домой, господин граф.

Никогда прежде Мединтильтас не казался Войцеху таким холодным и мрачным. Словно на свечах и дровах вдруг начали экономить, а большую часть комнат просто заперли за ненадобностью. На Жюстине было простое, но изящное черное платье, она зябко куталась в темную шаль с длинной бахромой. За спиной у нее толпилась челядь — дворецкий в белом парике, пара лакеев, горничные и кухарка. Лица у всех были печальные и тревожные. Войцех побледнел. Он уже знал, что ему скажет француженка.

— Граф Ян Казимир, ваш отец, скончался три недели назад, — сдавленным голосом произнесла Жюстина, — мы скорбим о вашей потере, господин граф.

Войцех молча кивнул и направился к лестнице, ведущей во внутренние покои.

В библиотеке затопили камин и зажгли свечи. Сумки куда-то унесли, наверное, в его старую спальню, Войцех даже не спросил. Он опустился в кресло перед большим бюро, на котором все еще лежали книги, с заложенными маленькими записочками страницами, большая тетрадь, любимая трубка отца и его кисет. Войцех бездумно перебирал аккуратно разложенные на столе мелочи, пытаясь собраться с мыслями. В горле першило, в глаза словно песку насыпали. И пустота, щемящая, незаполнимая, растекалась в груди леденящим холодом потери.

Жюстина стояла перед ним, выпрямив спину, вцепившись побледневшими руками в края скрещенной шали, ждала. Слуги за ее спиной выстроились, словно почетный караул. Войцех поднял голову, кивнул.

Она тихо и спокойно заговорила. Рассказала о внезапной болезни, в три дня горячки унесшей жизнь все еще крепкого и здорового мужчины. О скорых похоронах, на которых, кроме слуг, присутствовали лишь доктор и ксендз — последняя просьба умирающего была не устраивать торжественной церемонии. О том, что за нотариусом в Тильзит послали уже давно, но война, по-видимому, задержала его. И это хорошо, раз уж молодой граф прибыл раньше, чем успели огласить завещание. Войцех почти не слушал ее, думая о своем.

Он так надеялся хотя бы ненадолго снять с себя ответственность за свое будущее. На мудрые советы отца. На его любовь и поддержку. А теперь, кроме того долга, что у него уже был, Мединтильтас свалился ему на голову и требовал мелочных хозяйственных решений и забот. Войцех злился на себя за такие приземленные мысли, но поделать ничего с ними не мог. Пока вдруг, его не озарила еще одна, столь ужасная мысль, что он вскочил с места, перебив Жюстину.

— Скажи, не получал ли отец каких-либо сведений обо мне накануне своей болезни? — дрожащим голосом спросил он.

— Нет, господин граф. Ваш отец писал вам на адрес полка, но так и не дождался ответа. Ни от вас, ни от Шефа. Но он верил, что с вами все благополучно. Не нужно себя винить, господин граф. Прошу вас.

Что-то в тоне Жюстины насторожило Войцеха. Она не сочувствовала его горю, она разделяла его. Он внимательно всмотрелся в ее лицо — осунувшееся, побледневшее, но при этом как-то неуловимо похорошевшее, вернувшее себе часть утраченной с годами красоты, как будто новая жизнь подарила ей вторую молодость. Войцех жестом отослал стоящих за спиной француженки слуг, подождал, пока за дворецким закроется дверь, шагнул к ней. Жюстина опустила голову и еще крепче обхватила себя руками, словно пытаясь защититься от него.

Войцех мягким, но настойчивым движением развел ее руки. Под темным платьем, перехваченным под грудью бархатной лентой, круглился слегка выступающий живот. Жюстина отшатнулась, снова запахнув шаль. По ее щекам катились слезы.

— Простите меня, господин граф.

— Войцех, — тихо сказал он, поднимая ее подбородок одной рукой, а другой осторожно утирая слезы, — меня зовут Войцех, Жюстина.

Войцех усадил ее в кресло у камина, сел напротив, собираясь с мыслями. Жюстина уже не плакала, но в ее блестящих глазах плескалась тревога. Она ждала его решения с затаенным страхом, и это показалось Войцеху ужасно несправедливым. Эта гордая женщина не заслуживала такого унизительного положения. Внезапная мысль озарила его.

— Ты не продаешься, Жюстина, — уверенно сказал Войцех, — это я помню. И я знаю, что мой отец никогда не совершил бы бесчестного поступка. Не бойся, расскажи мне все.

— Граф… — Жюстина запнулась и замолчала. А когда заговорила вновь, голос ее звучал тверже и решительней, — Янош хотел венчаться, как только стало ясно, что у нас будет ребенок. Но я убедила его дождаться вашего приезда, или, хотя бы, письменного уведомления, что вам известно о его решении. Я не хотела, чтобы кто-то дурно подумал о моих чувствах. Ваш отец был замечательным человеком, Войцех, и я искренне любила его. И сейчас люблю. Но что толку говорить о том, что могло бы случиться? Судьба распорядилась по-своему. Если бы не война, я бы уже покинула Мединтильтас. Я не хочу ставить вас в двусмысленное положение.