Разговор о женщинах

У костра мы с Колей вдвоем. Все давно уже спят. Вздыхает за кустом Тарапул, переминается с ноги на ногу. Мы устали спорить. Сидим молча и смотрим на огонь. Колино лицо то появляется в отблесках угасающего пламени, то снова скрывается в темноте, и мне кажется, что Коля улыбается.

— Ты что?

— Странно, - отвечает он после долгого молчания, - столько лет вместе, а о женщинах ни разу не говорили...

Да, не разговаривали мы о женщинах. Случайные знакомые за один вечер в ресторане наговорятся больше, чем мы за несколько лет. В институте наши письменные столы стоят рядом, в поле из одного котелка едим, в одной палатке спим. Обсуждаем новости, спорим целыми днями, а просто поговорить как-то в голову не приходило. Возвращаюсь я из маршрута, приезжает Коля из командировки - мы ни о чем не расспрашиваем друг друга. Коля сразу начинает выкладывать новые факты, новые мысли, я пытаюсь все опровергать. Иногда роли меняются. Никогда не было только серого безразличия.

Коля постарше меня, но начинали мы вместе. Злополучная наша идея родилась в спорах. Тогда мы блуждали впотьмах. Единственное, в чем мы не сомневались, были освященные всеобщим признанием идеи пионеров камчатской геологии. Однажды я увидел в обнажении и добросовестно описал контакт между двумя толщами горных пород. Никаких глобальных мыслей или сомнений по этому поводу у меня не появилось.

Геологи бывают разные. Один может с ювелирной точностью изучить крохотный пятачок на водоразделе Ольховой и Быстрой. Другой в состоянии построить грубую схему для большой территории. Коля умудрялся хранить в голове и увязывать друг с другом все мельчайшие детали по всем пятачкам огромнейшего региона. Я понимал его, но самостоятельно работать с таким количеством сведений мне не удавалось.

Выслушав мой рассказ о контакте, Коля задал сто вопросов и заявил категорически: "Этого не может быть". Он попытался вставить новый факт в систему, но ничего не выходило. Значит, если система верна, надо отказаться от факта. Я обиделся. Верх с низом мне до сих пор путать не приходилось. Вестибулярный аппарат у меня в порядке.

На следующий день на обнажение отправились вместе. Мир не перевернулся за одну ночь, кремнистые породы прочно лежали на песчаниках. Мы проследили контакт в десятке других обнажений, а в речном обрыве раскапывали его до кровавых мозолей. Сомнений в факте больше не было. Значит, приходилось отказываться от системы, от веры, терять почву под ногами. У Коли хватило сил перестроить рухнувший мир заново.

Потом были другие парадоксы, мир время от времени рушился, а Коля по кирпичику складывал новое задание. Многие блоки выдерживали все крушения и переходили из одной конструкции в другую. Я набрасывался на все Колины построения со всех сторон и со всех точек зрения, я оспаривал всё так яростно, что потом, выйдя в свет, мы не встретили ни единого неожиданного возражения. Иногда Коля клал меня на обе лопатки, иногда соглашался. Тогда приходилось что-то изменять. Не оставалось ни одной запятой, которая не прошла бы жестокого испытания. Может, со стороны это не походило на сотрудничество, но ведь работать вместе можно по-разному. Стилем нашего содружества был спор на грани войны.

Идея росла, охватывала все новые пространства. Наступил момент, когда исчезли последние факты, не относящиеся к делу, безразличные нам. Приехала геологическая партия, привезла карту, отснятую за тысячу километров от нашего района, палеонтологи определили окаменелые раковины, в химической лаборатории получен анализ базальта - все заставляло нас проверять, найдет ли новый факт место в нашей системе или взорвет ее. Не было дня без новостей. Иногда мы заходили в тупик, мучились, и все вокруг было не мило. Потом вдруг в конце туннеля появлялись проблески, и я дождаться не мог утра, когда мы вместе разберем догадку по косточкам.

Из хаоса разрозненных данных понемногу выкристаллизовывалась стройная, законченная схема, устойчивая от любых потрясений. Но мне перестало нравиться название "наша идея". Все выводы были общими, это так, но самые фундаментальные положения все-таки первым предлагал Коля. Когда пришло время публиковать схему, я отказался от соавторства. Разве ты теперь не согласен, спрашивал Коля. Мало ли с кем я согласен, отвечал я. С Ньютоном я тоже согласен, но не набиваться же мне к нему в соавторы только из-за этого. Статья в сборник пошла за одной Колиной подписью. А я написал свою статью. За нее я был абсолютно уверен, что все в ней мое. Обе рукописи попали к одному рецензенту. О моей он отозвался очень лестно, нашел в ней и элементы новаторства, и убедительное физическое обоснование, и логичность умозаключений. Рецензия на Колину статью оказалась длиннее самой статьи. Каких только комплиментов там не было! И "возомнивший себя ниспровергателем основ", и несоответствие фактам, и методические ошибки, и многое, многое другое. По стилю видно было, что писал он в страстном полемическом порыве, иногда ему даже слов не хватало, вернее, не хватало ругательств.

Я понял, что моя щепетильность с соавторством больше походила на предательство. Я знал, что моя статья пустячок по сравнению с Колиной, и восхваление моих личных достижений - неспроста. Мой протест выглядел, наверно, глупо: я взял свою рукопись обратно. А патетическую рецензию нашему рецензенту пришлось исправлять: вместо "возомнивший себя..." писать "возомнившие себя..."

Выстоять было трудно. Помню, в дирекцию института пришло официальное письмо. Написал его известный геолог, доктор, профессор, лидер. В письме говорилось, что двое сотрудников (фамилии назывались) мало того, что сами движутся в неверном направлении, они еще и неправильно ориентируют геолого-поисковую практику. Профессор прожил долгую жизнь, он знал, какие последствия могут быть у таких писем. Но, на наше счастье, оргвыводов не последовало. Для директора института не было открытием, что в науке возможны разногласия и что господствующая точка зрения не всегда в конечном счете оказывается и самой истинной. Он считал, что научный сотрудник имеет право на собственное мнение, пусть даже и ошибочное, и что любая добросовестная работа никогда не пропадает зря. В нашей добросовестности и искренности он не сомневался. Поэтому он просто вызвал нас к себе, дал прочитать письмо и предупредил, что, возможно, оно не последнее.

Потом было всякое. Марафонские дискуссии на совещаниях, просто споры в коридорах, громогласные обвинения и тайные признания. Нашлись у нас и союзники, правда, подпольные. Они говорили: "В общем-то, вы правы, но если мы нарисуем карту по-вашему, нам ведь ее на техсовете никогда не защитить". А противники все были открытыми, многие из них оказались темпераментными, талантливыми ораторами.

Наш с Колей маршрут домой после дискуссий иногда пролегал через магазин. И если перед входом нас мучили какие-нибудь сомнения, то только - брать две бутылки или три. Обычно брали три. Чтобы потом не бегать еще. Пьем залпами, не смакуя. "Сучок", чего там смаковать. Пьем, чтобы расслабились стиснутые мускулы, чтобы сбросить с себя огромное нервное напряжение, чтобы забыть ко всем чертям контакты, складки, аргументы...

...Костер совсем догорел. Огонь то пробегал по углям короткими синими язычками, то снова угасал.

В древнем Вавилоне, говорят, ученых оскопляли. Чтобы никакие побочные интересы не отвлекали их от науки. Ну и скучная же была тогда наука!

— Кстати, о женщинах. Ты знаешь, Коля, какой я контакт сегодня видел!

— Контакт? Чего с чем?

— Ну, ясно, плиоцена с туфами!

— Чего же ты молчал до сих пор?

— Да ты же все свои новости выкладывал. А потом сбил меня с толку какими-то женщинами.

— Сейчас, погоди.- И Коля бросился ломать дрова и разводить уснувшее было пламя.