Отсутствие у них маскировочных халатов и лыж удивило наших бойцов, притаившихся в засаде.

— В таком виде далеко не убредут, — шепнул мне Ефимыч, лежавший в снегу рядом со мной.

Одновременный, сосредоточенный залп из пулеметов, автоматов и винтовок скосил ряды наступавших штурмовиков. Многие упали замертво. Другие, раненые, корчились на снегу, оглашая лес дикими воплями. Шедшие позади залегли, стали вести перестрелку. Но и тем не было спасения от наших снайперов. Тогда немцы попытались перегруппироваться и зайти нам во фланг. Но фланги у нас были надежно прикрыты пулеметчиками.

Бойцы из взвода младшего лейтенанта Егорова, увидев немцев вплотную перед собой, завязали рукопашную схватку. Рядовой Гайдамакин прикладом винтовки оглушил одного фрица и взял его в плен. Михашвили вцепился в глотку другого и еле удержавшись, чтоб не задушить его, тоже отвел и сдал под охрану. Еще двух «языков» взяли бойцы лейтенанта Крохина. Всего немцы оставили вблизи и на месте засады нашей роты около семидесяти человек убитыми, рацию, шесть ручных пулеметов и много другого оружия, часть которого наши бойцы не успели подобрать. Хотя в числе убитых был и немецкий радист-корректировщик, однако, со стороны немецких гарнизонов послышалась минометная стрельба и даже выстрелы шестиствольной «скрипухи».

— Немедленно отходить! — распорядился Чеботарев. Мы пошли не по старому следу, а в глубь леса, дальше, в сторону открытого стыка.

— Передайте, чтоб поменьше было шума. Дело еще не кончено. Не начало дело венчает, а конец…

Мы быстро уходили, уводя четырех пленных и унося с собой захваченные трофеи. Немецкие минометы били наугад, наощупь, по лесу, по болотным низинам. И.все же три мины лопнули над нами, задев за верхушки деревьев. У нас оказалось пять человек убитых, шесть раненых.

Раненых быстро перевязали. Тех, кто не в силах был итти, завернули в палатки, положили на лодочки-волокуши, потащили за собой.

Еще одна тяжелая мина грохнулась в сосновых вершинах, почти над головой Чеботарева. Мы видели, как взрывная волна подбросила и перевернула его в воздухе. Шинель на нем лопнула по швам; полы раскинуло; из стеганых брюк показались клочья ваты. Он упал на спину. Тонкие струйки крови из ушей его стекали по щекам.

Мой связной Ефимыч, упав перед ним на колени, поглядел в лицо Чеботарева и закричал:

— Фельдшера сюда!.. Ротного командира убило!

Вмиг Чеботарева окружили: фельдшер с расстегнутой сумкой, политрук и несколько бойцов. Осмотрели, проверили пульс. Ранения не оказалось — была контузия.

Вечерело. Густые потемки спустились над лесом. Мороз все крепчал. Мы шли быстро следом за высланным вперед дозором. Уже издалека доносилась минометная стрельба и пулеметная дробь противника.

Чеботарев стал приходить в себя. Он что-то бормотал невнятное, очевидно намеревался спросить — «Что со мной?» И этого не мог сделать.

Еле открыв глаза, он издал глуховатый стон.

Ефимыч обернулся, склонившись, поправил на нем плащ-палатку, прикрыл, чтоб не обморозилось лицо, и ласково, как ребенку, сказал:

— Не простудить бы вас, сердешный, оживайте в добрый час, оживайте…

Вдруг Чеботарев внятно позвал:

— Дуболь!.. Азаров!..

И опять Ефимыч на ходу склонился над Чеботаревым:

— Милый ты мой, их нет, вот ведь кого зовет; очухайся родной…

Рота все дальше и дальше углублялась в лес.

Наконец, проверив но часам и по намеченному азимуту, далеко ли мы продвинулись, политрук, заменивший Чеботарева, приказал круто повернуть в свой тыл к намеченной точке.

Чеботарев окончательно пришел в себя только в медсанбате. Над ним в белом халате, склонившись, стояла Рахиль Соломоновна. Она грустно улыбалась и говорила:

— Все в порядке, товарищ Чеботарев, над вами не мало потрудились, чтобы привести в чувство. Вас немножечко контузило и немножечко обморозило. Недельки две-три погостите здесь, и вот тогда все в порядке будет; все в порядке…

В полевом госпитале Чеботарев пролежал с месяц. Я и Ефимыч часто навещали его. Приходили и другие, но мне кажется никто из них не приносил ему такой душевной радости, как мой связной, этот бывалый и толковый солдат. Ефимыч, одевшись в больничный халат, иногда часами просиживал около Чеботарева, словоохотливо выкладывая ему все новости, вычитанные из газет, пойманные на лету из разговоров в полку с писарем, с поваром и с другими, как он, связными.

— Товарищ капитан, а про нашу-то роту в газетах тоже пропечатали. Вот фронтовая «В бой за Родину» пишет: «Лыжный отряд капитана Чеботарева вышел в тыл противника и завязал бой. В ходе боя уничтожено до 70 гитлеровцев, захвачено 4 пленных, одна рация, четыре пулемета и много другого оружия. Наши потери незначительны».

— А вы не читали, товарищ капитан, как мой тезка отличился?

— Какой тезка? — спрашивает Чеботарев.

— Да Ферапонт Головатый, саратовский мужик…

— И не знаю такого, и не читал еще. А что именно?

— Эге, брат, да это настоящий русский человек, многих он всколыхнул. Сам товарищ Сталин ему в письме благодарность за это выразил. А случилось как. Идет в деревне собранье, жертвуют колхозники на оборону страны, кто пятьсот, кто тысячу рублей. А Ферапонт Головатый сидит, хмурится и молча соображает. Ему соседи и говорят: «Ты чего, Ферапонт, задумался, не скупись, на такое деле ужели у тебя тысчонка рублей не найдется…» А он обдумал свое дело, подошел к столу, взял подписной лист и подмахнул разом сто тысяч. — Вот, говорит, как надо жертвовать! Вспомните, говорит, Минина и Пожарского, как они делали? Мы тоже ничего не пожалеем. Родина, жизнь советских людей дороже всяких денег. А разве мало, говорит, таких людей, которые за Родину свои жизни пожертвовали и жертвуют? Скажите, кто из вас какую цену назначил бы за свою жизнь. Да нет таких денег, нет! Так чего ж, говорит, вы такие-сякие, крохи даете?.. Подписал и сел на свое место. Глянули соседи в подписной лист, да так и ахнули. Сто тысяч и подпись — Ферапонт Головатый… Тут на собрании все устыдились и стали крупно прибавлять. И вот уже пошло по всей стране. Государству в карман не один миллиард положат, а понадобится — прибавят…

Вот что значит русская душа нараспашку. А ведь копил неспеша, может скупостью себя обкрадывал, а подошел момент: пожалуйте все до копеечки на оборону!..

Ефимыч рассказывал о Головатом с таким удовлетворением, как будто такой поступок он совершил сам, и радуется тому отклику, который на призыв Головатого разливается широкой волной по всей стране.

— Скажи, Ефимыч, а ты бы мог так поступить, как Головатый?

Ефимыч задумался немного, поглядел на раненых бойцов, лежащих по соседству с Чеботаревым, и неторопливо ответил:

— Раньше бы мне так не решиться. А теперь, как сказать — решился бы. Не пожалел… Раньше-то я был малосведущим человеком. Негде да и некогда было образовываться нашему брату. При советской власти зажил я пс-другому и прочитал за эти годы столько книг, что в один шкаф не укласть. Ведь мы и хозяева-то…

Однажды, придя в госпиталь к Чеботареву, Ефимыч вежливо справился о состоянии здоровья капитана, а затем спросил:

— Когда выпишетесь? Вся рота ждет.

— Не знаю, Ефимыч, от контузии, по-моему, и следа не осталось, обмораживание все еще чувствуется, не залечено.

— Ох, уж эта Хацкелевич, не люблю, когда слово с делом расходится. Сказала две-три недельки, а вы все полтора месяца пролежали, пора бы уж…

— Не ворчи, Ефимыч, в медицине не всегда точность соблюдается; бывает, что и слово с делом расходится. Арифметика и та отклонения от правил имеет: например, из двух полуумных никогда не получается одного умного, — пошутил Чеботарев, — а в медицине бывает, что и обманом лечат; человеку больному, успокаивая, говорят сегодня — поправишься, а завтра, глядишь, он не перенес операции. Ну, мое-то дело надежно. Память в исправности, а это главное, руки зажили. Слегка, вот, ноги еще дают себя чувствовать… Ходить нормально не могу. Ефимыч, будь добр, пока я валяюсь тут, возьми мою шинель, она уже старая, непригодна, снеси в АХЧ; там, говорят, привезли новые. После выздоровления хочу пофорсить.