— Форсите на здоровье, а шинель новая уже ждет вас, висит в землянке. Не хотел до поры хвастать. Еще я отхватил вам посылочку, хорошую, на новый год: две комизырянские артистки Ростиславины Нина и Соня прислали. Ихние фотокарточки и письмо в посылочке были, я отдал Аркашке Михашвили, пусть переписывается, а вам женатому не к лицу затевать с девушками переписку. А вот остальное в посылке: печенье, пол-литра спирту, бритва, полдюжины носовых платков и прочее на месте, до вас храню. Мне тоже из подарков присчиталось: кольцо колбасы, табаку легкого полкило, полотенечко с вышивкой: «в белы рученьки возьми, нежно личико утри», да на носовушке вышито тоже: «За родину! Милый, будь героем». Так я эти подарки думаю беречь на память: ни утираться, ни сморкаться в них не стану. Надписи-то прочитал вышитые, чуть не всплакнул…

Пока Чеботарев выздоравливал, на фронтах произошло не мало событий. Наши войска на Северном Кавказе, в районе среднего Дона и на других участках перешли в наступление, освободили Краснодар, Ростов, закончили ликвидацию немецкой группировки под Сталинградом. Настроение среди бойцов поднималось; все с жадностью следили за сообщениями Информбюро, отмечали на картах пути продвижения Красной Армии.

С попутной колонной грузовых автомашин, по ровному шоссе Кемь — Ухта, я ехал на другое направление фронта. В пути на сто первом километре поздней ночью колонна остановилась. Шоферы и ехавшие на фронт за Ухту военнослужащие приютились в обширной землянке, в лесу, вблизи шоссе. На двух кирпичных печках, покрытых железными плитами, бойцы-лыжники жарили на сковородках свежее мясо только что убитого ими лося. Лось был пудов на пятнадцать. Больше половины лосиной туши бойцы зарыли в снегу до следующего выхода на контрольную лыжню между стыками двух направлений фронта.

Лыжники угостили и нас. Полный котелок мяса, прожаренного на коровьем масле, они подали Ефимычу для него и для меня.

— Не хватит, берите еще, — сказал боец, — у нас этого скота много по лесу гуляет…

Закусив лосятиной, я разулся и сел у печки, присматриваясь к окружающим. В землянке расположилось человек тридцать. Одни из них уже храпели на нарах, другие, обжигаясь, пили чай и закусывали, третьи, протирали винтовки, кто-то настраивал гитару.

Но вот неожиданно у столба, где, мигая, светила самодельная коптилка, появилась девушка. Она размотала теплую шаль, вытерла платочком покрытые изморозью брови и ресницы. На вид ей было лет шестнадцать-семнадцать. Девушка расстегнула пальто; на вязаной кофточке оказался комсомольский значок. Она поправила русые косички и удивленными чистыми глазами обвела утонувших в табачном дыму и полумраке солдат. Ее заметили. Разговоры быстро стихли. Не иначе, увидев ее, многие подумали, что там, где-то далеко у них на родине, такие же светлоглазые, — у кого дочь, у кого сестренка, — бегают в семилетку, в свободное время стоят в очередях за продуктами или организованно всей ребятней собирают железный лом в утиль на оборону…

— Сколько вам лет? — не выдержал кто-то.

— Мне? Мне уже семнадцатый…

И опять молчание. И сдержанные догадки:

— Такая молоденькая, и воевать…

— Страдать, бедненькая, едет, — поправил чей-то простуженный бас из темного угла землянки.

— Какими судьбами ты, голубушка, попала к нам и отколь?..

— Из далекой Сибири, из Кемеровской области, я везу к вам в дивизию подарки…

— И много привезла? — спросил кто-то из темноты.

— Со мной сюда направили двенадцать грузовых машин, да это еще не все.

— Как доехали сюда, все благополучно?

— Благополучно. Плохо что ночь-то светлая. Один самолет пролетел два раза над нами, пострелял. Шофера пулей задело да двух красноармейцев из охраны…

— Перепугалась?

— Нет. Немножко только…

Девушку звали Клавой. Она была ученица девятого класса. В землянке оказалось не мало сибиряков, они обступили ее, интересовались, как живет, как работает наш родной, далекий тыл, и она долго рассказывала нам о сибирских колхозах, совхозах, собравших богатые урожаи, о заводах и кемеровских шахтах, перевыполняющих производственные программы.

Перед рассветом, забравшись в кузов грузовика и закрывшись от ветра плащпалаткой, мы поехали дальше к Ухте. Оставалось всего три-четыре часа езды. Клава ехала с нами. Она часто выглядывала из-под плащпалатки; ее привлекал зимний пейзаж восточной Карелии. Многие места на Ухтинском тракте напоминали ей сибирские сопки, тайгу.

— Закройся, не простудись, — предупреждал я Клаву, — любоваться тут не на что. Всякий пейзаж хорош, особенно, если он не стреляет. А то был случай на Кестенгском направлении: я нашел такое местечко, — картину пиши и только! Озеро, круглое, как чаша. Половина обрамлена сосновым лесом; другая березняком. На немецкой стороне золотой закат. Вдали сопка с наблюдательной вышкой на вершине; вокруг сопки хвойный мелкий, ровный лес. А сопочка такая аккуратненькая, будто шапка Мономаха! А посреди круглого озера, как хребет кита, выпирает из воды продолговатая, скользкая, сверкающая на солнце черная скала с единственной пушистой раскорякой березой, похожей на фонтан, изрыгаемый китом, всплывшим на поверхность. Я недолго тогда любовался на этот примечательный пейзаж. Откуда-то из-за «китова хребта» немцы начали стрелять минами. Тут мне и пейзаж показался не хорош…

Скоро колонна грузовых автомашин подошла к селу Ухта, широко раскинутому на высоком живописном берегу озера Куйто. Новые дома из свежего толстого леса, постройки МТС, лесопильного завода, районные учреждения, школы, больницы, военный городок, — сплошь были продырявлены, разрушены артиллерийским обстрелом.

Батареи дальнобойных пушек противника расположились на лесистом мысу озера и обстреливали село, как только замечали в нем движение.

— Не здесь ли, не в этой ли Ухте учитель Ленрот записывал сто лет тому назад руны Калевалы? — спросила меня Клава.

— Вот именно здесь! — вспомнил я.

А Ефимыч добавил:

— Сказывают люди, что сосна, под которой Ленрот записывал Калевалу, до сих пор где-то сохранилась на берегу озера Куйто.

— Навряд ли, — вмешался в наш разговор шофер, возившийся около машины, — я слышал, что ту сосну снарядом снесло.

— А ты уже и Калевалу успела прочитать? — спросил я Клаву.

— Как же, я люблю народное творчество, вообще люблю стихи.

И завязался у нас разговор о поэзии, о том, почему на фронте любят лирику. Мы беседовали всю дорогу.

По приезде Клава сдала в хозчасть привезенные подарки и в тот же день уехала обратно.

Где ты теперь, Клава? Что делаешь? Вспоминаешь ли Карелию, землянку на сто первом километре и бойцов, которым в тяжелую годину привезла подарки из Сибири.

На Ухтинском направлении я попал в отдельный батальон.

Командиром уже не первый год здесь был капитан Краснов, бывший райвоенком, неизвестно почему облюбовавший себе форму летчика. Человек он был по внешности мрачный, не разговорчивый.

Командование дивизии, занимавшей оборону на Ухтинском направлении, поставило перед нами задачу: разведать силы противника, всегда знать его намерения и для этого почаще и побольше иметь пленных «языков».

До наступления весны Краснов неоднократно направлял разведывательные группы в тыл противника и несколько раз выходил с ними сам. Ходили до села Войницы, что в шестидесяти километрах от линии фронта; ходили за хутор Корпи-Ярви и за Ало-озеро. Однажды так увлеклись, что ушли почти за сто километров в тыл к финнам и привели коменданта гарнизона. От него узнали дислокацию войск противника на этом направлении, кто командует финской бригадой, что он собою представляет, какую имеет военную выучку и что за характер у этого вояки. Установили, какие части стоят на Малеванинской и Регозерской дорогах, и узнали точное расписание, когда прибывают в эти гарнизоны обозы с продовольствием и боеприпасами, чем не замедлили воспользоваться, — разработали план выступления, засады и нападения на обоз противника.