Общественная обстановка на родине писателя и в мире в 30–40-е гг.– приход к власти фашизма в Германии, вторая мировая война, тот факт, что многие важнейшие проблемы остались неразрешенными в западном мире и в послевоенное время, угроза атомной катастрофы – все это, естественно, не могло не волновать честного художника-гуманиста. Лагерквист. подобно таким писателям, своим соотечественникам, как Карин Бойе и Стиг Дагерман, остро ощущает реальную опасность фашизма, угрожавшего всей цивилизации, человечеству. Проза, драматургия и лирика Лагерквиста этих лет носят подчеркнуто антифашистский характер. И выразить свой протест против тоталитарной власти, против жестокостей войны писатель пытается в формах политического памфлета и фарсовых картин, напоминающих экспрессионистские «маски», страстно и обнаженно, «криком души» выражающие свою боль – и одновременно пародийные, грубо натуралистические. Писатель ищет здесь новые средства художественной выразительности, которые соответствовали бы новым задачам.

Наиболее показательны в этом отношении повести, разрабатывающие условно-исторические сюжеты, но не утрачивающие в аллегорическом повествовании социальной определенности. Исторические картины здесь пластичны, история реально ощутима. Подобно своим соотечественникам и современникам, таким мастерам в жанре исторического романа, как Артур Лундквист, Вильхельм Муберг, Эйвин Юнсон, Лагерквист показывает себя превосходным знатоком исторических фактов и научных источников. И все же писателя, естественно, интересовали не столько факты прошлого сами по себе, сколько проявление в них определенных закономерностей или нравственных понятий, которые играют роль и в нашей современности. Изображаемым событиям придается условный характер, и потому их можно спроецировать в другую эпоху. Так в повествовании Лагерквиста раздвигаются рамки времени и пространства. Впоследствии подобного рода художественный прием будет использован Лагерквистом и в мифологической прозе.

Действие повести-дилогии «Палач» (1933), написанной под впечатлением фашистского переворота в Германии, развертывается в двух временных пластах – в глубоком средневековье и в современности. Страшное ремесло палача выступает олицетворением деспотизма. Но оказывается, даже самые мрачные страницы далекого прошлого бледнеют перед тем злом, каким предстает рожденный двадцатым веком фашизм. Зловещий образ Палача приобретает в связи с этим остро злободневный, обобщающий характер. В первой части события происходят в маленьком кабачке, посетители которого с омерзением и страхом взирают на Палача, сидящего поодаль в своем кроваво-пурпурном одеянии. И хотя маска таинственности, которой прикрывается зло, вызывает у людей своеобразный интерес, оно не перестает восприниматься ими как источник несчастий и страданий. Злу противостоит великая и чудодейственная сила любви и красоты, вселяющая надежду. Сам же Палач вызывает не только омерзение, но и жалость.

Во второй части повести действие переносится в современный ресторан – с дикими джазовыми ритмами, с широко распространившимся дурманом нацистской пропаганды. А для завсегдатаев ресторана – уже «большая честь» видеть в своей среде Палача, теперь он покоряет их не ореолом таинственности, не «вневременным взглядом», а тем, что он – «шикарен», олицетворяет «новый порядок», смысл которого укладывается в короткой, но выразительной формуле необходимости войны. Угар шовинизма и расизма выражается через известные клише нацистской демагогии, прославляющей убийства и враждебной всякому созиданию, ополчающейся на духовные ценности. Сам Палач, называющий себя «осужденным» служить низменным инстинктам, сеять смерть, признает, что именно теперь настал «его час».

Своеобразной интродукцией к поздним, «библейским» повестям Лагерквиста звучит в «Палаче» мотив поисков и отрицания бога. Кажется, что притязания Палача, этого демона зла, на роль «спасителя» рода человеческого немыслимы и смехотворны. И все же трагизм положения состоит в том, что мессия «с палаческим клеймом на челе» становится не только мрачным символом, но и реальной угрозой всему человечеству. Однако неистребим гуманизм писателя, верящего в животворную силу разума, в победу добра. В финале повести снова возникает тема чудодейственной силы любви, осмысляемая как тема надежды на будущее, тема очищения от скверны.

Картины в повести чрезвычайно выпуклы, кинематографичны. Пьеса, написанная впоследствии писателем на тот же сюжет, с успехом шла на сцене европейских театров.

Роман «Карлик» (1944) Лагерквист строит в несколько ином ключе. В событиях, происходящих в Италии в эпоху Возрождения, очевиден намек на современность. Носителями зла являются жестокие правители. Под стать своенравному герцогу и Карлик, придворный шут. Повествование в романе ведется от его лица. И это, видимо, не случайно: не старый годами, но умудренный «опытом тысячелетий» своей «древней расы», Карлик уверен, что ему принадлежит «право первородства», и претендует на незыблемость изрекаемых им плоских истин и поучений. Открыто и шаржированно копируя поступки и мнения господ, скрывающих свое истинное «я», фигляр демонстрирует двойственность их характера.

Внешне похожий на ребенка, он, по существу, полная ему противоположность – ведь Карлик с глубокими морщинами на лице не может быть непосредственным, наивным, не способен играть. Слово «игра» Карлик распространяет на многие виды человеческой деятельности: астрологи играют в свои звезды, герцог – в свои дела и войну, подобно тому как дети играют в свои куклы. Карлик Пикколино полагает, что только он один живет «всерьез». Но способный к философскому размышлению и довольно острой критике придворной жизни, он не в состоянии «затронуть нечто сокровенное», ему не дано, как, например, выдающемуся художнику Бернардо, охватить «единое великое целое». Он льстит себя надеждой, что внушает другим страх, хотя люди, в сущности, пугаются самих себя – ведь в каждом из них сидит «свой карлик», олицетворяющий их уродство, пусть по ним этого и не видно.

В романе, как это вообще свойственно Лагерквисту, светит луч надежды. Носителем мотива оптимистической веры, созидания является Бернардо, в образе которого угадываются черты великого художника эпохи – Леонардо да Винчи. Человек действия, маэстро – живописец, скульптор, естествоиспытатель, медик, инженер – никогда не довольствуется достигнутым, считает свои произведения незаконченными, ибо велика в нем тяга к совершенству. Творения его гениальны, и то, что он считает их незавершенными, как бы указывает на беспредельность возможностей человека. Символом стремления к «недостижимому» стало и его грандиозное полотно «Тайная вечеря». Создатель новой по тем временам военной техники, Бернардо, противник войны, не хочет иметь ничего общего с ее применением.

Олицетворением войны, бессмысленной и кровопролитной, предстают герцог, военные, придворные, видящие в ней практическое воплощение своих коварных замыслов. Ярым сторонником войны является и Карлик. Убийства и разрушения он воспринимает как восторженный зритель, для которого происходящее – увлекательный спектакль, противостоящий будничной жизни, «тоскливому времени». Более того, он сам рвется в бой, он жаждет убивать. Но в устах Карлика прославление войны объективно приобретает характер гротеска, иронии. И именно извращенный – глазами Карлика – взгляд на ужасы войны позволяет оттенить весь их трагизм. Трагизм мира, подчиненного стихии войны, подчеркивается тем, что в этом хаосе не оказывается места для искренней юной любви – самоотверженной, идущей на гибель, но не сдающейся. Воплощением такого самозабвенного чувства явилась любовь Джованни и Анджелики – Лагерквистовых Ромео и Джульетты, любовь, загубленная в самом зародыше при активном участии Карлика.

Широко распространенному в кругах буржуазной интеллигенции пессимистическому, экзистенциалистскому взгляду на жизнь как на бесконечную цепь страданий, заканчивающихся смертью, писатель противопоставляет идею «требовательного» отношения к жизни, идею величия любви, которая, по мысли автора, делает человека свободным. Гуманизм Лагерквиста носит воинствующий характер. Мало показать зло, считает писатель, его нужно покарать. Ведь Карлик-убийца, заключенный в темницу, уверен в скором освобождении, поскольку без его услуг не сможет обойтись власть, основанная на насилии. «Карлик» – своего рода роман-предупреждение, призыв к бдительности.

Свой символ веры Лагерквист настойчиво повторяет и в публицистике 30–40-х гг., и в «сокровенных» дневниковых записях. Один из примеров этого – новелла-эссе «Освобожденный человек» (1939), выражающая веру писателя в свободную мысль человечества. Решительно отвергая христианскую идею страдания, которое, по Лагерквисту, «ничего не создает и не одерживает никаких побед», писатель решительно устремляется в своих размышлениях к идее борьбы. Показательны его изречения: «Разбивайся насмерть, но не умирай... страдай, но побеждай страдание... снова и снова поднимай свою ношу и неси дальше, во все времена». Вера в безграничные возможности человека порождает у Лагерквиста надежду на осуществление высоких идеалов. Подобного рода идеи найдут воплощение и в поздней художественной прозе писателя.

В послевоенном творчестве Лагерквиста форма легендарно-исторического иносказания существенно изменяется. Мифологический роман во многом отвечал новым задачам современности. Как и Т. Манн, Лагерквист гуманизирует миф, делает его орудием борьбы за духовные ценности. Углубление философских основ романа этого типа резче оттеняло и особенности, присущие искусству повествования в XX веке,– планетарность масштабов не мешает глубокому анализу психологии героев, как бы подчеркивая, что судьбы эпох и континентов пересекаются в сердце и разуме каждого человека. Жизненную достоверность прозе Лагерквиста придает прекрасное знание писателем быта и нравов народов Ближнего Востока, топографии местности, почерпнутое им во время путешествия в Палестину.