— Хорошенькое дело — вернулись людьми! А что заставило их вернуться из Африки? Где те пути, которыми они возвращались? В пользу миграции рамапитеков говорят конкретные факты. А в пользу возвращения?

— Фактов привести я пока не могу. Но из того, что ты сказал, еще не следует, что все без исключения рамапитеки переселились в Африку. Часть их могла забрести в другие места, где условия оказались не лучше джамбудвипских. Это дало им возможность совершенствоваться до человека. Это же, вероятно, явилось и причиной возвращения в потеплевшую Джамбудвипу.

— А время? Время! Или ты думаешь, тех семисот тысяч лет было действительно достаточно, чтобы обезьяна стала человеком?

— Об этом я еще не думал. Хотя… Почему, собственно, семьсот тысяч? Кто знает, от чего отсчитывать этот срок?

— Как кто знает? Первые остатки питекантропов…

— Так то питекантропов, то есть уже людей. А кто знает, когда они стали таковыми? Раз нет переходных форм, нет вообще остатков послеастийских гоминид, то как можно…

— Ясно! — Антон сильно хлопнул себя ладонью по лбу. — Черт знает, как не пришло мне в голову такое простое соображение. Слушай, ты с какого курса?

— С первого…

— С первого?! Н-да… — Платов окинул Максима откровенно оценивающим взглядом. — Нет, ты не думай, что в чем-то переубедил меня. Но… В общем, нравишься ты мне, черт вихрастый! Заходи завтра вечерком, потолкуем. А сейчас, видишь… — он кивнул на разложенные чертежи и протянул большую сильную руку.

10.

Долго не мог Максим решиться на этот разговор, хотел и боялся его. Знакомство с Антоном, беседы с ним словно воскресили старые загадки вормалеевских обрывов. Таинственные находки в них приобрели новый захватывающий смысл. Идея о сибирском человеке астийского времени поглотила все мысли Максима. Планы новых экспедиций, новых раскопок не выходили теперь у него из головы. И в то же время настораживало одно обстоятельство — почему никто из преподавателей не поддерживает Антона, почему некоторые из них считают его просто чудаком, а в трудах по антропологии нет ничего, даже отдаленно напоминающего гипотезу Платова?

Ответ на этот вопрос мог дать только Стогов. Только заведующий кафедрой палеонтологии мог подкрепить догадки Максима. А мог и разрушить их до основания.

Так оно и получилось.

— Что я скажу относительно гипотезы Платова? — начал Стогов, поблескивая очками. — Прежде всего то, что такой гипотезы просто не существует.

— Как не существует? — удивился Максим. — Разве он не докладывал на кружке?

— Докладывал. И очень неплохо, с большим знанием дела. Но как вы понимаете — что такое гипотеза?

— Ну, то, что еще не доказано, что только еще предполагают.

— Предполагать можно что угодно, вплоть до того, что Земля лежит на трех китах. Гипотеза же — это строгая научная концепция, основанная на абсолютно достоверных фактах и вытекающая из безукоризненных логических умозаключений. А какие факты лежат в основе рассуждений Платова?

— Хотя бы то, что полуторамиллионный отрезок геологической истории…

— Не содержит никаких остатков наших предков, это вы хотите сказать? — улыбнулся Стогов.

— Да… — почему-то смутился Максим.

— Но ведь это не факты, а отсутствие фактов. А вам должно быть известно, что любая концепция, базирующаяся на отсутствии фактов, порочна в самой своей основе. Представьте себе, что в прошлом веке, еще до открытия явления радиоактивности, вы задались бы целью установить, какая генетическая связь существует между свинцом и гелием, ну, скажем, в радиоактивном флюорите. Представили?

— Да, — неуверенно сказал Максим.

— И что же? Самые добросовестные исследования привели бы вас к убеждению, что никакой связи здесь просто нет. Почему? Потому, что вы не нашли бы фактов, которые позволили бы перекинуть мостик между этими в высшей степени различными химическими элементами. А дальше? Дальше это дало бы вам «право» построить самую умопомрачительную «гипотезу» происхождения пузырьков гелия, тем более, что сам этот газ был тогда еще окутан ореолом таинственности.

— Это понятно, Семен Александрович. Но когда речь идет о таких хорошо известных вещах, как ископаемые остатки…

— Ископаемые остатки? Смотря что вы имеете в виду. Если ископаемые остатки наших предков, то скажу прямо, меня больше удивляет не то, что их мало, а то, что их вообще находят. Вы же знаете, какая масса факторов должна иметь место, чтобы кость млекопитающего превратилась в окаменелость. А теперь представьте этих человекообразных обезьян, которых было, по-видимому, не так уж много и которые обитали в условиях достаточно увлажненной покрытой растительностью суши. Здесь каждая кость сгнивала прежде, чем ее перекроет хотя бы ничтожнейший покров осадка Только исключительные условия могли сохранить до наших дней кое-какие фрагменты скелета человекообразных. Элементарное знакомство с теорией вероятности показывает, что это именно так.

Максим пристыженно молчал

— Но самое главное, — продолжал Стогов, — у нас просто нет нужды ставить этот вопрос в такую рабскую зависимость от палеонтологических данных То, что нашим предком был рамапитек или какая-то близкая к нему человекообразная обезьяна, доказывается огромной массой абсолютно достоверных фактов. Это и данные эмбриологии — на ранних стадиях развития почти невозможно отличить зародыш обезьяны от зародыша человека. И данные сравнительной анатомии — строение сердца, легких, печени обезьяны почти идентичны строению этих органов у человека. И данные физиологии — красные кровяные тельца человекообразных обезьян не разрушаются в человеческой крови. Я уже не говорю о строении зубов, скелета, нервной системы. Да куда дальше — даже паразиты у нас общие: знаете ли вы, что обычная головная вошь кроме человека паразитирует только на человекообразных обезьянах?

Стогов с улыбкой взглянул на окончательно сникшего Максима:

— Я согласен, что в вопросах антропологии еще много неясного, спорного, недоработанного. Но это детали, отдельные детали, которые ждут своих исследователей. И если бы Платов, а у него есть для этого все данные, посвятил себя уточнению таких деталей, я первый пожал бы ему руку. Но ставить под сомнение сам факт происхождения человека от обезьяны — это уж слишком! Даже для такого талантливого сумасброда, как Платов.

Максим облизал пересохшие губы:

— Семен Александрович, а если бы случилось невероятное — вы нашли в слоях астия или еще более древних сложнейшие изделия человеческих рук?

— Что же, в принципе это возможно. Мало ли загадок таит в себе природа. И эту загадку пришлось бы решать. Не исключено, что она привела бы к очень интересному открытию. Но поймите, никакие, даже самые невероятные, находки и открытия не перечеркнут основных законов эволюции. Они доказаны окончательно. И одинаковы для всего живого, включая нас с вами.

— И все-таки, Семен Александрович, — сделал последнюю отчаянную попытку Максим, — ведь есть достоверные факты, что рамапитеки мигрировали из Джамбудвипы в Африку. Я сам читал.

— Да, такие факты есть. Но, во-первых, рамапитек это уже деталь. Возможно, нашими предками были и иные человекообразные. В этом вопросе я не намерен оспаривать ни Платова, ни вас. А во-вторых, можно ли допустить, что к концу астийской эпохи в пределах Джамбудвипы не осталось ни одного рамапитека? Ни в коем случае! Сейчас установлено, что конец астия ознаменовался перекрытием всех путей миграции из Джамбудвипы. Поэтому часть рамапитеков несомненно осталась где-то в окрестностях нынешних Кашмира, Джамму, Шимла-Хиллс и Пенджаба. Между тем, условия жизни здесь стали в высшей степени суровыми. Горы покрылись снегом. Вечнозеленые и широколиственные леса сменились хвойными. Растительной пищи стало мало. Пришлось охотиться за насекомыми, за мелкой дичью. Но и охота на дичь в открытой, почти безлесной местности стала делом чрезвычайно трудным. Дичь нужно было выслеживать, подкрадываться к ней, убивать на расстоянии.

Понадобился широкий кругозор, быстрота, ловкость, смекалка. Теперь уже было недостаточно лишь время от времени браться за камень, приходилось постоянно носить его с собой. И сами переходы человекообразных, переходы на двух ногах — иначе не увидишь ни дичи, ни врага! — стали длительными. Ясно, что все это было на грани возможности рамапитеков. Они гибли, гибли массами. Но с тем большей силой мобилизовались их потенциальные возможности. Тем с большей скоростью и эффектом закреплялись все вновь возникшие у них полезные изменения.

— Так, по-вашему, и сформировался человек?

— Ни в коем случае. Все это могло сформировать лишь предка человека. Что же касается самого человека, то переход к нему даже такой совершенной обезьяны, к сожалению, до сих пор остается предметом рассуждений и догадок. Это как раз та деталь, самая, пожалуй, существенная деталь, которую предстоит еще выяснять и выяснять. Наиболее важную роль сыграло здесь, по-видимому, то обстоятельство, что рамапитеку все чаще приходилось браться за камень, даже дробить его, обкалывать. А это были зачатки труда. Понимаете, труда! Но у труда есть одна очень интересная особенность. Вам, наверное, приходилось что-либо мастерить, и вы по опыту знаете, что никогда мысли, направленные на изготовление какой-нибудь вещи, не набегают так интенсивно, как в процессе самой работы. Вы словно перестаете направлять их поток, они возникают независимо от вас, иногда совершенно не связанные друг с другом, обусловленные только ходом работы. Так ведь?

— Пожалуй, так.

— Но это свидетельствует о том, что в ходе трудовой деятельности мозг как-то перестраивается, в нем возникают новые связи, создаются новые комбинации взаимодействия нейронов или, как мы говорим, новые функциональные констелляции нейронов. А это уже элемент рассудка. Именно такие функциональные констелляции, все более усложняющиеся и совершенствующиеся, фиксирующиеся топографически и закрепляющиеся естественным отбором, и заложили основу рассудочной деятельности обезьян, вылившуюся в конце концов в абстрактное мышление, присущее человеку. Я думаю, ясно?