— Постой-постой! Что же получается? Выходит, по-твоему, если бы, скажем, на Земле вдруг исчезли все взрослые люди, остались одни младенцы, то человеческий разум, человеческая мысль исчезли бы совсем?

— Да, по крайней мере, на очень длительное время. Мозг сам по себе — это кибернетическая машина с пустым блоком памяти, это, если хотите, горючий материал, к которому еще надо поднести искру, чтобы разгорелся тот костер, который мы называем мышлением. Вот эта-то искра и передается от человека к человеку. Только человеческое общество с его преемственностью поколений может быть хранителем разума. Для одного человека или даже небольшой группы людей это невозможно.

— Ну, так можно и до идеализма докатиться. Давно доказано, что мысль — продукт мозга.

— При чем здесь идеализм? И с чего ты взял, что я не считаю мысль продуктом мозга? Я хочу лишь сказать, что только подготовленный мозг может дать такой продукт. И подготовка эта возможна лишь в определенном возрасте. Ни о каких мыслях без мозга не может быть и разговора. И все же ни один здравомыслящий человек не поставит знак равенства между мышлением и мозгом. Если мозг эволюционировал, как всякий другой биологический объект, то эволюция мышления шла, видимо, по совсем иным законам. Прообразом мозга может служить любая нервная клетка. Прообраза мышления мы не знаем.

Михаил вскочил со стула:

— Здравствуйте! Еще один Спиноза! Прообраз мышления… Да возьми любую обезьяну!

— Обезьяна обладает лишь сложным комплексом условных рефлексов, — отрезал Антон.

— Так, чудак-человек, это и есть прообраз мышления.

— Ничего подобного. Это вещи разных порядков. Хотя бы потому, что нормальный процесс мышления вообще невозможен вне общества, чего нельзя сказать об условных рефлексах.

— Как это невозможен вне общества?

— А так вот, товарищ убежденный материалист. Ты что, не знаешь, что люди, изолированные от общества и лишенные источников информации, постепенно дичают?

— Смотря какие люди, — упорствовал Михаил.

— Любые люди. Примеров тому — тьма. Зато в жизни бывает и наоборот. Ты слышал, конечно, о знаменитом физике Нпролу?

— Что-то читал…

— А знаешь, что он двухмесячным младенцем был взят в западноафриканском племени, которое до сих пор не имеет письменности и живет чуть ли не на уровне каменного века?

— Нуда!

— Вот тебе и «ну да». Его усыновил один миссионер-европеец. Потом он учился в Оксфорде, работал у нас в Дубне. И вот результат. Это тебе о чем-нибудь говорит?

Несколько минут прошло в молчании. Михаил, видимо, исчерпал все свои возражения и, насупившись, ходил по комнате. Антон спокойно стоял у окна, глядя на синие сумерки, и, как всегда, о чем-то сосредоточенно думал.

— А все-таки, Антон, — обратился к нему Максим, — трудно с тобой согласиться. Я вот представил такую ситуацию. Несколько космонавтов-землян, мужчин и женщин, высадились на далекой чужой планете. Корабль вышел из строя. Связи с Землей никакой. Надежды на возвращение — тоже. Что, в таком случае, они должны одичать?

— Смотря по тому, сколько их будет и что они с собой привезут. Если несколько человек и с пустыми руками, то да.

— Но почему? Почему они не смогут дать начало новой цивилизации?

— Да потому, что их слишком мало, потому, что они лишены машин, орудий, источников энергии, хранилищ знаний, потому, что великие богатства человеческого разума будут им просто не нужны, поскольку все их жизненные силы будут уходить на поддержание самых элементарных биологических функций, на борьбу за существование в самом прямом, самом грубом смысле этого слова. Ну зачем, посуди сам, им в таких условиях формулы высшей математики, законы астрономии, даже письменность? Все это забудется, умрет, если не у самих космонавтов, то у их ближайших потомков.

— И разум исчезнет совершенно?

— Ну, если и не угаснет совсем, то потускнеет, померкнет на многие века, будет тлеть, как угли под слоем золы, до тех пор, пока не сформируется новое человеческое общество. Поймите, разум не может быть достоянием человека или нескольких человек. Он может быть достоянием человечества. Каждый человек может мыслить. Но лишь вид Гомо сапиенс может быть хранителем разума.

— Ну, я на этот счет другого мнения. И вообще — приветик! — Михаил схватил пальто и выскочил из комнаты. Максим подошел к Антону:

— Но ты, кажется, не все договорил, Антон. Если искра мышления передается, как эстафета, от поколения к поколению, то где ее начало? У тебя, кажется, есть свои соображения относительно того, как впервые возникло это удивительнейшее явление — разум?

— Очень много ты захотел! Более грандиозной загадки природы трудно себе представить. Никто не ответит тебе на этот вопрос. Что же касается меня, то я убежден в одном: человеческий разум не мог возникнуть в тот ничтожно малый промежуток времени, который отделяет последние находки рамапитека от первых находок питекантропа. Полтора-два миллиона лет могли существенно изменить и обезьяну и человека. Но это слишком незначительный срок для того, чтобы обезьяна стала человеком. Эволюция совершается скачками, я согласен. Но это уже больше, чем скачок. В конце концов между обезьяной и ее предками, если можно так выразиться, лежит небольшая рытвина, человека же от обезьяны отделяет пропасть.

— Ну, это как сказать, Антон. Последние наблюдения и эксперименты над поведением животных показывают, что не только обезьяны, но и многие другие млекопитающие обладают определенными элементами психики, ни в коем случае не укладывающимися в понятие рефлекса. Разве ты не слышал?

— Слышал, но не очень верю.

— Это не аргумент!

— Хорошо. Допустим, что все, что пишут о таких экспериментах, верно. Но разве эти «элементы психики», сугубо конкретные, связанные лишь с определенными действиями животного, как бы они ни напоминали мышление, ложно сравнить с абстрактным разумом человека?

— Можно. Во всяком случае, пропасти я здесь уже не вижу. И достаточно усложнения функциональных констелляций нейронов мозга…

— Усложнение функциональных констелляций нейронов! Коронный номер Стогова! Всеспасающие констелляции. А кто и когда наблюдал это скачкообразное усложнение констелляций? Почему оно не возникает ни у одной из ныне живущих обезьян?

— Может, и возникало, кто знает Ведь сейчас, когда обезьяны живут, по сути дела, в окружении людей, такое усложнение не дало бы им ни грана перевеса и, стало быть, должно бесследно исчезнуть, как всякий бесполезный признак.

— Гм… Это уже что-то новое. Во всяком случае, не по Стогову. Тот просто сослался бы на чрезмерную специализацию и указал такую-то страницу такой-то книги. Откуда это у тебя?

— Да ниоткуда… Я сам так думаю.

— Сам? — Антон неожиданно рассмеялся. — А ты, оказывается, не так прост! Ладно, потолкуем еще об этом. А теперь вот что… Лара вчера уехала.

— Как уехала? Куда?

— В Москву, на Международный семинар. Недели на три — на четыре.

— Уехать сейчас почти на месяц! А как же лекции?

— Не лекциями едиными жив студент.

— И все-таки, целый месяц! Это такой срок…

— Срок большой, — Антон хитро прищурился. — Вот она и просила передать, что то, о чем она обещала рассказать тебе — видно, что-то важное, я не знаю — она скажет сразу по приезде. Если, конечно, ты снова не будешь прятаться от нее, как в последнее время.

— Так она и сказала?

— Нет, это я по глазам у нее прочел. Я же как-никак бионик.

— Понятно…

— Ничего тебе не понятно. С твоими констелляциями…

Это случилось уже весной, когда снег на улицах заметно почернел, и под водосточными трубами заблестели первые лужицы воды. В тот день у Максима с утра болела голова, чувствовался озноб, а к полудню поднялась температура. Пришлось уйти с лекций и лечь в постель. «Неужели и я попался?» — мелькнула тревожная мысль.

В городе второй месяц свирепствовал грипп. Переболело почти все общежитие. Только Максим до сих пор держался на ногах. Может быть, потому, что все зиму делал зарядку и обтирался снегом. А вот теперь, когда эпидемия фактически закончилась, болезнь, кажется, настигла и его. Он чертыхнулся от досады и, положив руки под голову, закрыл глаза. Вдруг дверь с шумом распахнулась.

— Максим! Ты спишь, что ли? — в комнату вихрем ворвался Михаил и, не снимая пальто, присел на койку к приятелю. Тот молча отодвинулся, давая место. Но Михаил затормошил его за плечи. Он тяжело дышал и поминутно отирал пот с лица:

— Слушай, Максим, ты мне друг?

— Ну?

— Тогда выручай! Сейчас я случайно узнал, что Лара… В общем, беда с ней, Максим.

— Беда с Ларой?! Разве она приехала?

— Приехала. Давно. Да по дороге подцепила грипп. А сейчас пневмония в страшной форме. Пенициллин нужен. А из-за этой эпидемии, будь она неладна, во всех аптеках хоть шаром покати. И отец ее, как нарочно, в командировке…

Максим соскочил с кровати:

— Что же она, совсем одна?

— Есть там какая-то старушенция-домработница. Да не в этом дело. Пенициллин, говорю, надо, а иначе…

— Так пошли, разыщем. Из-под земли достанем!

— За этим я и пришел к тебе. В центре нет ничего, я все обегал. Надо на окраины ехать. Я уж навел справки. Вот тут адреса всех аптек…

— Может, по телефону быстрее?

— Бесполезно. Тут надо просить, умолять, доказывать. В общем, так. Я махну в Заречье, а ты возьми Нагорный и Тракторный.

— Идёт!

Однако все поиски закончились безрезультатно. Ночь застала Максима в рабочем поселке, где не было, оказывается, и аптеки и откуда давно ушел последний автобус в город. Но какое это имело значение, если приходилось возвращаться с пустыми руками.

Максим вышел на темную пустынную дорогу и остановился, не зная, что ещё придумать, что сделать. Мысли его неотступно вертелись вокруг несчастья с Ларой. Страшно было подумать, чем может закончиться ужасная болезнь. Он только теперь вдруг понял, что давно уже не мыслит жизни без того, чтобы где-то рядом, пусть даже не замечая его, жила эта удивительная необыкновенная девушка. Кем бы она ни была. Что бы о ней ни говорили. Какие бы тайны ни окружали ее. Только бы знать, что она есть, думать о ней, мечтать о встрече с нею. Но вот она больна. Может быть, борется со смертью. А он не в состоянии даже найти ей лекарство. Он живо представил её, беспомощную, неподвижную, с закрытыми глазами, и сердце сжалось от страшного предчувствия.