9

В этот день Артем особенно долго засиделся в комнатке у тетушки О-Горди. На завтра был назначен праздник Длинного дня, который, как он понял, приурочивался у эрхорниотов к дню летнего солнцеворота, и тетушка О-Горд вся ушла в далекие воспоминания.

— Как я любила в молодости этот праздник, сынок! — говорила она, сматывая шерсть с клубка, который держал в руках Артем. — Все мы, молодые, незамужние женщины, ждали его целый год и еще задолго начинали готовит себе праздничные тонкито, прихорашивались, как могли придумывали новые прически. А когда наступал праздник… Да завтра сам увидишь! Это же единственный день в год, когда мы собираемся все вместе. И не под землей, а на зеленом лугу, у озера. Там уже сегодня, наверное, строят большой навес, ставят длинные столы, скамейки. А сколько там будет всякой еды, питья! Но самое главное — бег молодых мужчин вокруг озера. Они бегут наперегонки, и те, кто прибегут первыми, выбирают трех распорядительниц праздника, одну главную и двух ее помощниц. Это так красиво, Артем! Все молодые женщины встанут в ряд, а победители-мужчины возьмут венки из цветов и возложат и на головы своих избранниц. Это большая честь для них. В течение всего праздника этим девушкам подчиняются все кто придет на озеро, даже сам Мудрейший из Мудрейших. А главное — каждый из победителей может потом попросить старшого позволить взять свою избранницу в жены.

— Постой, тетушка О-Горди! Как это просить старшого позволить? А разве без его разрешения молодые люди не могут пожениться?

— Ни в коем разе! Тут слово старшого — закон! А как же иначе? Мало ли кому что в голову взбредет? Я вот помнится, еще девчонкой была, приглянулся мне один пастушок. Славный такой, веселый. Погуляли мы с ним, побаловались, пошли к старшому — в ту пору им еще О-Дрей был — а он и говорит: нет, О-Горди, приготовил я тебе другого жениха, постарше, посамостоятельнее. Ну и поженил нас. Поначалу я даже серчала на него: жалко пастушка было. А потом — ничего. Всю жизнь прожили. Тихо мирно, как дай всякому. И если бы не та болезнь… Да что теперь об этом! Так вот, выберут, значит, трех распорядительниц, и поведут они всех за стол, укажут, кому где сидеть. Перечить им не смей! Иной раз так рассадят, что потом разговоров на все лето. Помню, однажды посадили меня с тем самым пастушком. Он тогда уж и семьей обзавелся. А как сели мы рядышком да вспомнили наши шалости по темным закоулкам… Эх, и праздничек был в тот был! Но это так, к слову… — вздохнула старушка и, вытерев тряпочкой глаза, продолжала. — Ну, рассадят, значит, всех за стол. И ешь, пей, сколько чего хочешь! И разговоры разные… Так хорошо!

— Ну, а после? — заинтересовался рассказом старой женщины Артем. — Что бывает после?

— Что после? Все! Чего же еще?

— Так ведь праздник! А где же песни, танцы?

— Какие песни, танцы? Я и слов таких отродясь не слышала.

— Ну да… — смутился Артем, поймав себя на том, что машинально употребил два русских слова. Так у него получалось частенько. Но эрхорниоты понимали Артема. То ли потому, что догадывались по смыслу того, что он говорил, то ли он мог удачно помочь себе жестами и мимикой. Но сейчас надо было объяснить тетушке О-Горди значение непонятных слов.

— Песня это… Как тебе сказать? Это, когда человек не просто говорит, а растягивает слова и плавно так, красиво меняет высоту голоса…

— А зачем нужно растягивать слова?

— Я говорю, красиво это, радует слух. Или вот, скажем, когда наши женщины укладывают ребенка спать, они не просто говорят с ним, а напевают ему. Вот так: «Спи-и, сыно-о-чек, сладко-о, сладко-о» — пропел он первое, что пришло в голову.

Тетушка О-Горди вздрогнула. Глаза ее расширились. В них мелькнули то ли грусть, то ли боль.

— А ну-ка еще, сынок.

Артем запел дальше. Старушка прикрыла глаза, сильно наморщила лоб. Она явно старалась что-то вспомнить. Артем допел до конца:

— Ну, как? Теперь понятно?

О-Горди молчала, словно ушла в себя, вернулась куда-то в далекое прошлое.

— А твоя мать не певала тебе так? — догадался спросить Артем.

Она очнулась:

— Мать — нет. А вот бабушка… Да, я припоминаю… припоминаю… Когда я была совсем еще крошкой, бабушка, как это ты сказал… пела мне. Только тихо-тихо. И лишь тогда, когда никого, кроме нас, не было. Похоже, она боялась петь…

— Боялась?! Почему? Кого?

— Кого можно у нас бояться, Мудрейших, наверное…

— Но почему? Они запрещали людям петь?

— Не знаю. Это ведь было так давно. И я была такой маленькой. Видно, так повелевал Великий завет…

— Опять этот Завет! Да отчего бы ему запрещать петь?

— Не знаю. Только хорошо вспоминаю теперь: бабушка боялась петь. А больше никто никогда у нас не пел. Одна бабушка. Да и зачем петь? Эти, как ты сказал, песни бередят душу. Я вот чуть не расплакалась сейчас. Нет, на празднике у нас не поют. Посидят, поедят, посмотрят друг на друга, поговорят о том, о сем. И все. Гляди-ка, всю шерсть смотали! И не заметили как. С разговорами-то.

— Да, конец! — Артем быстро распустил оставшийся от клубка моточек, посмотрел, куда бросить заложенную внутрь него бумажную основу: в комнатке старушки, не пример другим, всегда была идеальная чистота.

— Ну, спасибо тебе, сынок! — тетушка О-Горди укрепила катушку с пряжей на станке, снова подсела к Артему. — Так о чем мы с тобой говорили?.. Да, о завтрашнем празднике! Так вот, соберутся там и стар и млад. А уж девчонки, что заневестились, все, как одна, явятся. Ты и смотри! Может, какая придется по сердцу. Тебе-то старшой любую отдаст, я знаю.

— Нет, тетушка О-Горди, рано еще мне заводит! семью. — Артем машинально расправил на ладони скомканный бумажный комочек, и вдруг его словно обожгло: откуда здесь бумага?!

— Тетушка О-Горди, это что?

— Это? А-а, пустяки. Это то, на что клубок навивали. Пряжа-то тонкая, сразу клубок не начнешь. Вот и приходится брать, что под руку попадется.

— Но это же бумага. Бумага! На ней даже что-то написано. Это обрывок книги или газеты.

— Какая книга? Какая газета? Ничего такого у нас нет. И отродясь не бывало. Да что тебе дался этот мусор? Мало ли что попадется под руку прядильщице. И когда это было! Шерсть-то давнишняя. Давай, я выброшу.

— Ну, нет, тетушка О-Горди, этому мусору цены нет. И засиделся я у тебя. Пора на занятие к О-Стелли.

— Ну, ступай, ступай. Да не забудь, что я сказала. О празднике-то.

Но Артему было уже не до праздника. Он сразу прошел к себе в шатер и, едва дождавшись своей наставницы, положил перед ней найденное сокровище:

— О-Стелли, что это? Как могло попасть сюда, к вам и котловину?

Она заметно нахмурилась:

— Где ты взял это?

— В старом клубке пряжи, который мы распутывали О-Горди.

— Нашел, чем заниматься! Но что тебя так удивило?

— Так это же обрывок книги!

— Возможно. Почему не допустить, что у наших предков были книги.

— Значит, у вас есть письменность? Значит, вы можете писать и читать? Почему же все ваши люди неграмотны?

О-Стелли усмехнулась:

— Не слишком ли много вопросов сразу? Задавать вопросы всегда легче, чем отвечать. Но я попробую удовлетворить твое любопытство. Да, у наших предков была письменность. Наши предки могли писать и читать. Но это было слишком давно. Нынешние эрхорниоты действительно не тают грамоты. Просто потому, что у них нет в этом необходимости. Им нечего читать: у нас нет теперь ни одной книги. Им незачем писать: при нынешнем образе жизни они вполне обходятся разговорным языком, в крайнем случае используют рисунки на олотоо. Жизнь предков была по-видимому, иной.

— Но кто они, все-таки, ваши предки?

— Я уже говорила, что не смогу ответить на этот вопрос.

— Хорошо. Тогда еще один, может быть, не совсем скромный: ты сама знаешь эрхорниотскую грамоту?

— Да, — коротко ответила О-Стелли.

— А если я попрошу тебя научить ей и меня?

— Что же, это совсем не сложно. Если хочешь, сегодня и начнем. Только что это тебе даст?

— Мне лично — ничего. Но, если уж мне суждено остаться здесь, я научил бы грамоте ваших детей…

— Зачем? — приподняла брови О-Стелли.

— Затем, чтобы если не они, то хотя бы их дети снова написали книги, стали поэтами, художниками, научились делать станки, машины…

— Здесь, в этой отгороженной от всего мира дыре? Какой ты мечтатель, Артем! Здесь приходится думать об одном: как бы выжить. Только выжить!

— Выжить — ради чего?

— Не знаю… Я как-то не думала об этом. — О-Стелли пожала плечами. — Может быть, ради детей…

— Ради детей? Детей, которые лишены у вас всяк медицинской помощи, которые с ранних лет ковыряют палками землю в огородах, которые не знают никаких радостей, кроме еды и сна, которым не о чем даже мечтать. Эх, О-Стелли, уж если жить ради детей…

— То что же?

— То хоть научить их грамоте, раскрыть глаза на окружающий мир, заронить им в душу искру дерзания. Дать им будущее! Неужели ты не видишь, не чувствуешь, что ваша община умирает?

— Наша община умирает?! Ты слишком сгущаешь краски, Артем. Хотя… В чем-то ты, может, и прав… вспомнила сейчас дочку О-Регги, своего мальчика-посыльного и вообще… Обо всем этом надо, конечно, подумать. Что же касается твоего предложения, учить детей грамоте. Я поговорю об этом с дедом. Только не сегодня и завтра. Завтра у нас большой праздник…

— Я знаю, мне сказала О-Горди.

— И посвятила тебя в то, что там будет?

— В общих чертах.

— А ты не собираешься принять участие в состязании мужчин?

— Нет, конечно.

Глаза О-Стелли брызнули насмешливым огоньком:

— Ты считаешь себя стариком? Или там, в твоем большом мире, ты никогда не бегал и не плавал?

— Почему же, там я бегал и плавал, но… Завтра это будет, как я понял, не просто состязание. Кое для кого в них будет решаться сама судьба. В такой деликатной ситуации мне будет просто неудобно вступать в противоборство с вашими мужчинами.

— А если я попрошу тебя?.. — неожиданно заявил О-Стелли с какой-то загадочной улыбкой.