А может, и не любил. Просто тот факт, что у этого Алекса Самир был первым, сделал татуировщика сентиментальным. Или то, как они расстались — громко и враз. Когда отношения, не успев истереться, поблекнуть, притупиться, обрываются так резко, линия разрыва долго болит и кровит. Объяснений типа «Алекс был особенным, сильным, умным, обаятельным и бла-бла-бла» Герман не принимал. Не особеннее, не сильнее, не умнее, не обаятельнее его. Тем более он Алекса видел.

Впрочем, видел мельком. В тёмном коридоре салона и вроде даже со спины. Герман тогда проиграл пари Катэ и должен был сделать татуировку на плече. «Махаон» ему порекомендовали. Самир на него сразу произвёл хорошее впечатление, особенно руки — и форма, и кружево рисунка. Конечно, накалывал не сам, но как витрина его мастерству самое то.

Эскиз у Германа уже был, но мастер для порядка оставил его познакомиться с портфолио. Сам вышел к кому-то, кто тихо постучал в прикрытые двери. Вышел, но не ушёл. Герман слышал, что татуировщик с кем-то шепчется, а потом мягкий удар по двери. И однозначные звуки — целуются. Но недолго. Интимную атмосферу взорвал женский пронзительный крик:

— Я знала! Я зна-а-ала! А-а-а…

— Ксюша? Как ты… — ответил мужской голос — явно не Самир.

— А-а-а-а! Какой ужас! За что? За что мне? А-а-а! — Ксюша заливалась на полную громкость. — Я-то думала, что ты импотент! А ты… А ты… Пидор! И с кем? С чернома-а-а-азым! А-а-а! — Как будто национальность — это отягчающее обстоятельство. Герману захотелось посмотреть на обманщика. — Вот, значит, твоё тату грёбаное! Пида-а-ар! Мой муж — пидар! А-а-а-а! Что же это такое? Я же думала, что у него баба-а-а! А-а-а! Получай! Получай! — Вой дополнили звуки ударов веника.

— Женщина! Что вы делаете?! Это же украшение! Прекратите немедленно!

Герман отложил альбом с фотографиями. И осторожно приоткрыл дверь. В коридоре народу было уже предостаточно. Огненно-рыжая молодая женщина лупасила декоративным тростником мужчину в джинсовке, иногда разворачивалась и хлестала Самира. Мужик в джинсовке наконец сделал выпад, обхватил ополоумевшую жену и потащил на выход. Любопытствующая публика радостно поторопилась сопровождать. Коридорчик выглядел так, как будто по нему ураган прошёлся. Ошмётки соломы, перекосившийся гобелен на стене, брошенное полотенце, вздувшийся бугром коврик. Герман разглядел плитку телефона рядом с опрокинутой вазой. Поднял. Активировал. Запаролено. Нужно отдать на рецепцию или татуировщику…

Но не отдал. В тот день забыл — был увлечён процессом соблазнения и утешения несчастного татуировщика. Потом, когда обнаружил чужой телефон в кармане пиджака, не стал отдавать сознательно. Он уже охмурил Самира, развёл его на секс (получалось как будто от отчаяния), поэтому, когда услышал звонок и увидел на заставке опознавалку «Самир Махаон», нажал ответить…

— Алекс! Алекс, не пропадай! Ты мой путь, я — твой. Приезжай. Я жду. Алекс, ответь. Не молчи… — Герман молчал вместо Алекса, была даже коварная мыслишка ответить: «Всё кончено. Прощай!» Его вдруг задел тот факт, что после секса с ним этот араб всё ещё ждёт своего Алекса! Герман нажал «отбой». Практически сразу второй звонок. «Олег». Потом ещё один: «Самир Махаон». И опять «Олег». Может, этот Олег тоже зазноба неверного мужа? Герман ощутил прилив бешенства. Выключил телефон вообще, кинул в нижний ящик стола.

В следующие пару месяцев он азартно покорял Самира. Тот откликался, но только телом. Частенько Герман наблюдал, как любовник звонил кому-то и, опечаленный, не получал ответа. Однажды попытался расспросить об Алексе. Оказалось, что Самир даже не знает, где тот работает, где живёт, только номер телефона и автомобиль. И вот сегодня на автомобиль и наткнулся. Метался по улице, как голодный зверь в поисках добычи. А добыча ускользнула.

Что же это за Алекс такой? Если по прошествии стольких лет (четыре-пять?) его так ищут и так хотят. Герман впервые почувствовал ядовитый укол зависти. Подумал, что его вряд ли кто вспоминает, выискивает, жаждет. Со всеми он расставался, исчерпав до дна все отношения, ни к кому не привязывался сам и старался не привязывать других, ибо свобода — главная ценность его бытия, та роскошь, от которой он не мог отказаться. Может, он был не прав? Может, прав Фёдор Михайлович? «Нет ничего невыносимее свободы…» Как-то так.

Герман даже тряхнул головой: докатился — даже Достоевского приплёл! Ни к чему это в разгаре ночи. Да и в разгаре жизни тоже ни к чему, будет ещё время размышлять. Опрокинул в рот остатки вина.

— Так ведь, пухан? — спросил вслух у Нельсона. Тот в ответ заунывно мякнул. Факт — недовольный сумасбродством хозяина, а не его философствованием.

Герман поднял кота, взглянул в его суровые глаза. Животина засучила лапами.

— Я — твой хозяин. Помнишь? Тот, которому ты предназначался, отказался от тебя. Так что будь добр! Обожай меня! — выдвинул ультиматум Герман, уселся на кресло и придавил пушистое тельце к животу.

— Мр-р-р-р… — Нельсон был недоволен и пытался вырваться.

— Сидеть, тварь Божия! Если уж ты не будешь меня слушаться и любить, то кто? — Вино дало о себе знать. — Вот ты помнишь, как тебя звали? Шу-у-урик! — Бывший Шурик попытался цапнуть Германа за подбородок, независимый, гад! — У-ха-ха-ха! Шу-у-урик! Прикинь! Так что сиди и получай удовольствие! Шу-у-урик! Скажи спасибо, что хороший человек тебя у себя оставил и назвал человеческим именем! Гаврюша так бы и называл Шу-у-уриком!

Нельсон действительно притих, навострил уши, как будто прислушивался. Но Герман больше ничего не говорил. Мысли лениво скакали от Самира к Гаврюше. От строптивого мустанга к кудрявому козлику.

Он встретил Гаврюшу в каком-то спорт-баре. Все смотрели футбол, то ли Евро, то ли ЧМ… Турок Снейдер, улыбака — Вилья, скромняга — Мюллер, ужасно солёный миндаль и замаринованные рёбрышки, сладковатый эль и подозрительный виски, раскрашенные в непримиримые цвета лица, чужие похлопывания по плечу, потеря чувства реальности: что футбол, что хоккей, что биатлон — без разницы… И тут кто-то робко не по плечу, а по бедру. Не похлопал, а погладил.

Герман и не узнал сначала. Взгляд напрямик, лицо нарисовано как у куклы, сиреневые линзы в глазах, цитрусовый аромат, длинная шея, с аметистовой каплей кулона… Просто картинка.

— Гера?

— Э-э-э?

— Я Гавр. С радиофака. Не помнишь?

— Гавр? — Герман с трудом отлип от экрана с безнадёжно зелёным полем и попытался сосредоточиться на лице этого доморощенного Боя Джоржда.

— На картошке. Вы приезжали к нам. Ты же Герман? С журфака?

— Да, я Герман.

— А я Гавр! — И солнечная улыбка на все тридцать два.

Он тогда нарушил раз и навсегда установленные правила: не возвращаться назад, не приглашать к себе, ничего не обещать по пьяни. Но благодаря Гаврюше проигрыш команды-фаворита не ощущался так резко и так обидно. В его постели гладко выбритый во всех местах, ладный и податливый пассив, влюблённо смотрящий в глаза. Тогда Герман ещё не вполне осознавал его имя, выдохнул: «Элка!» Получилась как-то само собой. Нарисованный мальчик даже вздрогнул и оттолкнул. Что поделать — он упрямо ассоциировался со смешной кроличьей ручкой. Пришлось улыбаться, заискивать и уговаривать, чтобы продолжил, чтобы не уходил и не обижался. Так Гаврюша остался на несколько месяцев. Нонсенс!

Поначалу было прикольно. Гаврюша оказался чистюлей и кулинаром. Протаптывал дорожку к желудку Германа: суфле из кеты, сырные крокеты, картофель дофине с беконом, фахитас по-гавайски и чёрт знает что ещё! Как собачка радовался, когда хозяин приходил злой с работы, исполнял эротические ритуальные пляски, встречал в кружевном фартучке на голом теле, изобретательно залезал под стол во время ужина, исполняя минет под фрикасе из телячьей лопатки с шампанским. Но с Гаврюшей требовалось ещё и общаться, слушать абсолютно не смешные смешные истории, описания каких-то шмоток в брендовых магазинах и на брендовых телах на красных дорожках, маниловские планы будущих путешествий, знакомств, каких-то проектов… Путешествий с кем? И это рвотное словцо «лавешки»… От него сводило зубы.