Интересная деталь — за полтора века в корне изменились экономическая и политическая системы России, а данный метод выживания сохранил свою суть и название до сих пор. Только в России…

Обновлялись корабли, менялись люди на них. Осенью бриг «Ахиллес» под командой Матюшкина ушел в Неаполь. Попутно на нем отправился Алексей Лазарев. Оттуда сухим путем ему следовало убыть ко двору, в Петербург.

Прощаясь, Михаил передал брату письмо к давнему приятелю и однокашнику Алексею Шестакову, в село Красное на Смоленщине.

— Смотри не затеряй, — пошутил он.

Алексей захохотал, подмигнул.

— Знамо, не царская депеша, я его под рубаху, на сердце хранить буду.

Долгий путь до Неаполя Алексей Лазарев коротал с Федором Матюшкиным. В хорошую погоду прогуливались на шканцах, в ненастье в каюте командира «гоняли чаи» с ромом.

Матюшкин обрадовался собеседнику, за долгие месяцы некому было излить душу, а поделиться мыслями он любил, страдал характерной чертой — необходимостью пооткровенничать. Хотя друзья не раз предостерегали его. Бывший наставник Лицея Егор Энгельгардт, с которым он состоял в дружеской переписке, зная слабость Федора, даже строго предупреждал: «Из одного твоего слова сделают целую речь, это дойдет и до высшего начальства и может сделаться тебе вредным. Будь осторожен и оглядывайся, с кем говоришь». Времена наступили николаевские, честному человеку становилось невмоготу. Потому что жить «в себе» тягостно, а укрываться от «пашей» царских, «от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей» подчас было невозможно.

Но Матюшкин нисколько не стеснялся. За долгие месяцы он твердо усвоил характерную черту Лазаревых — открытость души, искренность в общении, честность и независимость в поступках. Первым на откровенность собеседника вызвал Алексей Лазарев. Несколько больший интерес проявлял он к делам амурным. Сказывалась пылкость натуры, да и давние связи с Дуней Истоминой, и, конечно, дела эти были излюбленной темой великосветских разговоров в свите императора.

Промеж офицеров на эскадре ходили слухи, что Матюшкин, закоренелый холостяк, вдруг на Мальте попался «на крючок». Он подолгу находился с бригом на Мальте, то чинился, то доставлял депеши, то увозил провизию на эскадру. Бывая на берегу, познакомился с семьей английского губернатора, генерала Бенжамина Форбса. Генеральская дочь Мэри, довольно миловидная и к тому же с богатым приданым, безумно влюбилась в скромного русского офицера. Он и в самом деле всячески избегал дамского общества. Офицеры промеж себя называли его недотепой. Эта характеристика тянулась за ним еще с «лицейского порога»…

Потакая дочери, генерал под любым предлогом зазывал в гости Матюшкина, когда тот бывал на Мальте, и строил довольно серьезные планы на его счет.

Слухи о таких задушевных связях обычно мгновенно распространяются по кают-компаниям с корабля на корабль. Начиная разговор на эту тему, Алексей Лазарев надеялся узнать некоторые пикантные подробности, но ему пришлось разочароваться. Добродушный по характеру Матюшкин вопросу не удивился. Видимо, не раз колкие на язык офицеры, особенно помоложе, старались выудить у него подробности этого странного знакомства.

— Должен, милейший Алексей Петрович, вас разочаровать, — мягко, но сразу отвел всякие двусмысленные толки Матюшкин, — не вы первый меня пытаете по сему щекотливому делу. Кроме обычных салонных обхождений в семье генерала, я никогда не допускал иного и впредь не намерен.

Пришла очередь смутиться Алексею. Но он решил выведать все до конца. Благо опыт в таких разговорах имелся немалый.

— И все же, Федор Федорович, неужто столь неприязненно вы отвергли пылкость юной девы, к тому же очень милой? — Сам Алексей всего раз на приеме у генерала разговаривал с Мэри, и она ему пришлась по душе.

Матюшкин не полез в карман за ответом:

— Я живу по присказке — лучше быть брошенным в море, нежели быть прикованным навек к жене, не по себе навязанной.

Алексей уяснил, что эта дорога ведет в тупик, и свернул на другую колею, для него тоже загадочную.

— Позвольте, Федор Федорович, если не секрет, спросить вас. — Матюшкин заранее с улыбкой развел руками. — Какими путями занесло вас на море?

Никому не рассказывал прежде Федор Федорович подноготную своих юношеских дум и мечтаний. Разве только Врангель, Головнин и частично Литке знали этот, не столько тернистый, сколько мучительный и томительный, путь к морской профессии бывшего лицеиста…

— Каждый настоящий человек волен по способностям и жизненным условиям сам определять свою судьбу. Вы согласны? — Лазарев утвердительно кивнул головой. — Вот вас, насколько я знаю, в малолетстве с братьями определили в Морской корпус. То есть заранее, без вашей воли, в какой-то мере определили ваше жизненное течение.

«Однако этот философ интересен», — согласно ухмыльнулся Алексей, а Матюшкин продолжал наступать:

— И что же получается? Вы прекрасно служите на кораблях, совершаете кругосветное плавание, а теперь, извините, щелкаете каблуками на паркете в Зимнем.

— Ну, это не совсем так, Федор Федорович, не судите столь строго, нынче я кампанию отплавал с удовольствием.

— Вот, вот, и я толкую о том же, именно в удовольствие, — расхохотался Матюшкин и тут же сбросил улыбку. — А вот ваш старший брат, Михаил Петрович, морю служит по велению души и сердца, весь без отдачи. — Матюшкин на минуту замолчал, а Лазарев невольно поежился. «О себе еще ничего не высказал, а меня по всем полочкам раскладывает».

Словно угадывая вопросительный взгляд собеседника, Матюшкин продолжал:

— У нас в Царском Селе, Алексей Петрович, в лицейском саду, был прекрасный пруд. Подле него интересный сарай, который мы прозвали «адмиралтейством». Хранился там, помню, и турецкий каюк, и алеутская байдарка, и индийский челн. И наконец, модель красавца линкора. Посредине озера, вы, вероятно, слышали, — Алексей удивленно пожал плечами, — знаменитый монумент в честь Чесмы. Как же, и Гаврила Романович Державин и Александр Пушкин его воспели.

Алексей рассеянно потянул носом.

Они давно уселись на принесенную матросом банку в тени огромного грота.

— Так вот, на этом пруду мы любили кататься на лодках, иногда резвились в воде. Однажды Кюхля, наш Вилька Кюхельбекер, — пояснил Матюшкин, — начал тонуть, и мне пришлось вытаскивать его из воды. Тогда-то в первый раз почувствовал, пусть вам не покажется странным, необыкновенную привлекательность водной среды. В борьбе с ней я выстоял и спас человека. С тех пор, — погружался в воспоминания командир «Ахиллеса», — подружились мы накрепко с Кюхлей, как, впрочем, и с Пушкиным, Пущиным, Данзасом. Частенько бывал у нас брат Кюхли, Михаил, из Морского корпуса, почитывал я книжицы про Кука, Колумба, сочинения Лисянского и Крузенштерна. Исподволь как-то засосало море и потянуло к себе. Не объяснишь этого всего словами. Думаю, вы меня поймете…

Матюшкин устало потянулся, прищурился, глядя вперед по курсу на заходящее солнце.

— Солнце село в воду, Алексей Петрович, — жди хорошую погоду. Пора бы нам поужинать… Если вам не надоела моя исповедь, продолжим ее в кают-компании.

Он, как правило, избегал откровений со своими сослуживцами. Не всем делился даже с таким добрым знакомым, как Петр Рикорд, с которым подружился еще на Камчатке и был неравнодушен к его симпатичной жене Людмиле Ивановне…

Одного вечера, конечно, не хватило на долгий и обстоятельный рассказ Федора Матюшкина. Впервые за последние годы он встретил собеседника и терпеливого слушателя, которому можно без утайки выложить все перипетии жизни. Алексей располагал к себе непосредственностью, каким-то легким отношением к сложностям жизни и в то же время казался впечатлительным и не уклонялся от мудреных вопросов.

Рассказывая о лицейских годах, Матюшкин вдруг вспомнил «грех» юности — свою статью в «Лицейском мудреце» о морской жизни. В этом альманахе Кюхельбекер[84], Дельвиг, Пушкин и другие в основном печатали свои стихи. Он же поделился с друзьями серьезными мыслями, своим видением флотской службы. Тогда уже у него твердо сформировался взгляд на свою дальнейшую жизнь, которую он решил навсегда связать с морской стихией. Статья, правда, оказалась никем не замеченной. «Расширение понятий наших физических, правовых, государственных, — рассуждал он, — дает служба морская, а воспитание духа в плаваньях и наслаждение морем, как бы воплощающим в себе вечность и величие мира, а также военная доблесть не могут быть ни с чем сравнимы».