Как ты живешь? Привет твоему хмурому старшине и вообще всем хвостатикам. Не обижайся: это я шутя-любя-нарочно так называю.

Жму руку, казачок-чудачок. Маша».

Они стали переписываться. Но что письма? Получив письмо от Маши, два-три дня Шишкин не чуял под собой ног, потом опять начинал ждать, томиться.

— Увидеться бы, посмотреть, какая она, — говорил он. — Одним бы глазом взглянуть…

Когда подъезжали к перекрестку, он вытягивал шею, заглядывал через головы, а небольшой, крепкий конек так и плясал под ним. Но не Маша, а пожилой сержант или незнакомая девушка стояли у полосатого столба перекрестка…

Нет, не сходились наши фронтовые дороги. Маша оказывалась то в стороне, то впереди нас, в каком-нибудь только что отвоеванном селе или городе.

Но однажды в ответ на обычный вопрос Шишкина усатый старшина, видно, усталый и недовольный, сказал:

— А тебе зачем она?

— Увидеть надо по делу важному. Укажь, где она.

— Нечего девку булгачить. Спит после смены.

— Так мне же надо, старшина! Понимаешь, позарез, хоть умри!

— А ты кто ей?

— Я… я… братишка ее.

— Ну, если брательник, разбуди. В будке спит. Да не волынь долго. Вечером опять на смену.

— Спасибо, старшина!

Я поехал с Шишкиным. Около дощатой будки спешились, он тихонько открыл дверь. Маша спала на кровати под шинелью. На табуретке — гимнастерка с помятыми погонами, на подушке — золотистые кудряшки… С минуту Шишкин стоял, не в силах сделать шага.

— Иди, — подтолкнул я его.

Он на цыпочках подошел, приподнял шинель. Лицо у нее было умытое, чистое, порозовевшее ото сна.

— Маша, — позвал Шишкин.

Ресницы ее дрогнули. Она взглянула на Сергея, не понимая, потом узнала.

— Ох, это ты казачок-чудачок? Нашел, значит. Ну, здравствуй!

Она приподнялась, закрывая шинелью плечи, и смотрела на Шишкина. Голос у нее был совсем не такой, как там на перекрестке: мягкий, нежный.

— Что же ты стоишь? Садись вот сюда. Какой ты копченый стал! Значит, нашел меня?

— Нашел. Я, Маша, очень хотел тебя увидеть.

Я вышел за дверь. В небе летели невидимые самолеты, за горой глухо гудела передовая, и, когда недалеко рвался снаряд, в будке дрожали стекла.

— А мне говорили, — услышал я голос Маши, — какой-то казак меня все разыскивает. Я сразу догадалась, что ты. Ведь это ты спрашивал?

Какой голос у нее! Я отошел и сел под топольком, лопотавшим на ветре листом. Гудела дорога, голоса Шишкина и Маши доносились до меня смутно, прерываемые грохотом. Когда рвалось где-то недалеко, кони прядали ушами, переступали.

— Мне надо ехать, Маша, — услышал я голос Шишкина. — Ты будешь помнить?

— Буду.

— И на письма ответишь?

— Отвечу, Сережа. А ты добрый. Подожди, наклонись, поцелую. Ну, иди. Знаю, не забудешь. И я тоже. До свиданья. Встретимся, конечно. Ты захоти только, и найдешь меня…

На клумбочке у соседнего дома росли взявшиеся, видимо, из прошлогоднего семени ромашки. Они были примяты, запылены, но цвели, доносило их мятный запах.

Нет, не суждено было им встретиться. Неделей позже Сергея Шишкина убило в бою под Варшавой.

А потом от Маши пришло два письма. Я долго носил их в кармане, все не решаясь ответить, и тут нечаянно встретил ее, как всегда, на перекрестке, в сутолоке мчащихся колонн. Я рассказал про Сергея. Она не поверила, не хотела верить, потом из глаз вдруг брызнули слезы. Она не вытирала их, не прятала.

— Милый Сережа, — всхлипывая, говорила она. — А я так ждала… во сне его видела, думала, еще встретимся… На Вышлов?.. На Вышлов… Направо на Вышлов. Двадцать пять километров. Добрый мой, казачок-чудачок… Вам, товарищ капитан, повременить придется: Восьмой пропускаем… И ему так хотелось встретиться… Мало видела, а как будто годы знала… Минометный прошел уже, товарищ майор. Да, благополучно. В четыре тридцать. Пуля попала? В грудь? Оx!

Она всхлипывала, и слезы катились из ее глаз и падали в пыль дороги.

А на перекрестке стоял несмолкаемый железный грохот, пахло бензином и конским потом, гарью и порохом, и лишь изредка неизвестно откуда доносило запах цветов.