Насочинял неумеренно, перебрал, а теперь требовалось Бармалея сего уничтожить. Бродяжничая иногда по тайге, Христолюбов внимательно смотрит под ноги. Хочется найти ему такой корень, наплыв, закорючину, чтоб похоже было лесное уродище на предполагаемую Бармалееву голову. Тогда скажет Юра ребятам,, заявит: «Все, короеды! Не бойтесь. Выследил я его. Ка-а-ак прицелюсь, ка-а-ак выстрелю!.. Вот вам его голова».

Лось пробежал позднее.

Близнецы пришли к столику раньше.

– Бо-о-оря! – притаила голос Аленка.– Что это!– указала братишке на белый капустный кочан.

– Не знаю, – шагнул тот поближе.

Шагнул, но всего только шаг.

– Это дядя Юра, наверно, принес, – шептала сестра. – Наверно, это... Наверно, это... голова Бармалея!

– А где уши, где нос, где глаза! – анализировал событие мужчина.

– У Бармалеев носов и ушей не бывает. Они... безвсякие, – решила женщина. – Давай поскорей ее закопаем, пока сам Бармалей за ней не пришел. Она ведь опять к нему прирастет.

– Это у трехглавого Змея она прирастает. Иванушка срубит, а она опять на том месте же прирастет. Иванушка срубит...

– У Бармалеев тоже она прирастает. Давай закопаем ее поскорей!

Так в августе 1966 года близ скважины-первооткрывательннцы взрослые, как дети, грызли капусту, а дети приняли ее за чудовище.

И вот – март тысяча девятьсот семьдесят первого года. Март! Буровики едят свежие огурцы.

Настолько свежие, что стебелек на срезе живым соком слезит, запах летнего меда дарит, не подвянул и не приболел. Сам огурчик ни мал, ни велик, с белым рыльцем и темно-зеленым предхвостьицем, весь в родимых колючих пупырышках, меж которых еще не просохла роса. Ртутный столбик показывает минус двадцать, а в огурчике – в прилетном зелененьком попугайчике – плюсовая температура. В самом деле немножко диковинно: вся в мазуте, в бугристых мозолях, широченнейшая ладонь верхового, а на ней чудо-небыль – живой же! Живой огурец!

Случилось это в дни работы двадцать четвертого съезда КПСС. Буровым бригадам и вахтам стало известно, что тридцатитрехлетнему самотлорскому буровому мастеру Геннадию Михайловичу Левину («Ну да, нашему Левину!») – присвоено звание Героя Социалистического Труда.

В то утро взлетел мастер на дюжих выносах дружеских рук под низкое самотлорское небо; кренилась в очах его вышка, сорвавшаяся с головы шапка пыталась зачерпнуть облачка, земля же под нею, под левинской шапкой, взапой голосила «Уррр-а-а-а!!».

Так рабочий класс Самотлора, не прочитав еще свежих газет, прослушав лишь поутру радио, утверждал подлинность Указа Президиума Верховного Совета СССР. С душой утверждал и с усердием.

Кто ж он есть, мастер Левин! Расскажите-ка, парни, попроще.

– Хе-хе... Попроще... Попроще про него не расскажешь. Ему на нефтях пупок резан был!

– Точ-на! Его при рождении в нефть окунали...

Старые буровики пошучивают. Товарищи. Им позволительно. Это к тому, что родился Левин в Баку, подрастал и учился во «втором Баку», окончил Сызранский нефтяной техникум, и пошла биография. Помощник бурильщика, бурильщик, буровой мастер... Отличник нефтяной промышленности, Почетный нефтяник. Так, словно нарезаемый винт, не миновал он ни одного витка, ни одного микрона профессиональной «нарезки», углубляющей его знания, навыки, мастерство. Все к рукам, все на ощупь познал, во всем мастер-умелец с заглядом и выдумкой. Он же, Левин_, является и обладателем счастливого, радостного таланта–душевного, уважительного общения с людьми, К нему льнут, его уважают, с ним, как говорится, к черту пойдут на рога. В совокупности с незаурядными организаторскими способностями этот талант и есть тот алмаз в характере Левина, от которого излучаются и прочие качества.

В ленинском юбилейном году бригада Левина выдала 51 тысячу метров проходки. Это на двадцать тысяч больше плановой. Самотлорская буровая 9-бис стала матерью всесоюзного левинского рекорда. Заместитель министра товарищ Ефремов шлет левинцам поздравительную телеграмму. Успех окрыляет, рождает задор, зуд в руках, боевую уверенность. В канун XXIV съезда КПСС вахты знатного мастера – еще не Героя – берут новое обязательство. Теперь – 60 ООО метров проходки в год! Рядом с годовым, в подарок съезду – горячее, предсъездовское. Гуди, свети, похаживай, мать-буровая!

Вот тогда-то высокие ветры народного соревнования проникли и под стекло – достигли нижневартовских тихих теплиц. Зародыши-огурцы объявили себя тоже «первопроходцами» и в этом высокопочетном, героическом качестве бросили вызов всякому там буровому железу, твердым сплавам, шарошке и долоту. Обусловили так: если, мол, левинцы выполнят свое предсъездовское обязательство, то они, огурцы, в дни съезда, не страшась, не пугаясь внешних температур, покинут теплицы и пожалуют к буровикам во всей первозданной красе и духмяности. Да, да! Не каким-нибудь елочным дутышем, а в соках и плоти, с хрусткой, свеженькой, кожицей, с мелким беленьким семечком, жаждущим соли в разрез.

Среди левинцев поднялась паника. Вслед за паникой наступил профессиональный шок. И неудивительно. Всего ожидали левинцы: им мог бросить вызов далекий собрат Мангышлак, мог томский нефтяной район, наконец, немало и своих областных достойных соперников... Но чтоб в этой, сугубо стальной и железной симфонии прорезался голос у зародышей-огурцов!.. Нет, не растеряло чудесное наше соревнование ни своей деловитости, ни боевого задора, ни юмора, ни выдумки, ни затравчатости. На весах его оказались сейчас не только слово, честь и достоинство коллектива, но и веселый курьез. Кому веселый, кому занозистый... Наждак к печени. Попробуй не выполни левинцы обязательства! Это что! Чем это кончится! Кроме прочих моральных, духовных и материальных потерь смеху же... смеху не оберешься. Поставили, мол, нашим левинцам огурцы «шприц», сибирскую «козу» и «барабанные палочки». «И что им взбрело в бабью голову!!» – на тепличниц досадовали.

– Твоя воду мутит! – напустились на Христолюбова.

За эти прошедшие годы Юра до основания переквалифицировался. В буровики пошел.

Познакомился Юра с одной татарочкой из теплиц. Джамиля зовут. Спрашивал у нее предварительно про аллаха и Магомета – пророка его,– понаслышке лишь этих «сородичей» знает. Краем уха. Что Юре и надо.

– Ни словечка не слыхал от нее_, – оправдывается перед возбужденными вахтами Христолюбов-жених. – Ни про какое соревнование у нас разговора не было.

– Она, может, ревнует тебя... На тебя ей досада, а мы отвечай, – не унималась вахта.

Вечером был разговор с Джамилей:

– Соревнуйтесь с другими теплицами, – выговаривал Юра досадливо. – Вон хоть с теми же мегионскими... Вы бы прежде подумали! С огурцом в кулаке на тяжелую индустрию наскакиваете!!

– Хочу и наскакиваю. Мое гражданское право! – посмеивалась Джамиля.

– Да ты вникни, подумай,– урезонивал ее Юра.– Возьмем спорт. Есть тяжелый вес, полутяжелый, средний, полусредний, легчайший, наилегчайший... Разве выпускают наилегчайший вес с тяжелым бороться! Ну!!

– Я тебе наилегчайший вес! – свела ресницы свои Джамиля.

– Да не ты! Огурцы ваши, будь они!.. Это же курам на смех!!

– Посмотрим, кто плакать будет, – прикончила торг-разговор Джамиля.

Спал Юра в ту ночь беспокойно. Снилась всякая чепуха. Поднимали будто бы с тысячи метров керн, а подняли... огурец!

Одному бурильщику и того диковиннее и чуднее приснилось. Будто явился тот огурец в форме горной инспекции на буровую и опломбировал все станки и моторы. Потом буровую саму опломбировал. «Технику безопасности нарушаете!» – сказал он бурильщику.

– Не к добру... Не к добру,– искались в затылках несуеверные левинцы.

Но все шло преотлично. Аварий не было, простоев не было, рубеж предсъездовского обязательства был близко, рядышком.

– Хочешь огурца – вкалывай! – озоровали повеселевшие левинцы.

Теперь не грозились лишить льготной путевки на юг или не дать тринадцатой зарплаты, а говорили:

– Не дать ему огурца – будет знать. Пососет лапу...