Но что же такое Москва, если даже Хабаровск по сравнению с ней дыра?

Ах, ну конечно же! В Москве Кремль. Если бы Кремль был в Хабаровске или, на худой конец, в Магадане, то эти города тоже не уступили бы Москве.

звонким вдохновенным голосом декламировал я. И хор дружно подхватывал:

Мы стояли на сцене во время торжественного заседания, посвященного тридцать первой годовщине Великого Октября, подтянутые, в белых рубашках, с красными галстуками, и нам аплодировал весь зал.

И казалось мне, будто я в Москве.

В портфеле нашел записку: «Павлик, давай будем с тобой дружить».

Писала — она. Кто — не знаю. Ходил несколько дней счастливым.

До пятнадцати вообще не работал.

Бегаем с ребятами на пирс в бухту Марчекан. Ловим навагу. Два часа — штук семьдесят. Себя кормим, соседей. Иногда ходим по чужим домам и продаем по двадцать копеек за штуку. Берут. Выручку делим — и в кино. Если денег много, покупаем спирт и шоколад. Растапливаем шоколад, заливаем спиртом и по очереди сосем через трубочку. Ничего. Только голова потом побаливает.

В Хабаровске моя школа № 5, в Магадане — № 1. Белая. Четыре этажа. Парадный подъезд с лестницами на два марша. Учусь в 5 «А» классе. Избрали председателем совета отряда. Пытаюсь что-то организовать. Не всегда получается. За что хвалили наш отряд, так это за сбор подписей под обращением Всемирного конгресса сторонников мира.

Глотал все без разбора. Любил читать ночью под одеялом, когда только тоненький лучик света пробивается.

Влюбился в Аллу Черненко из 7 «Б». В Аллу все влюблялись. Посвятил ей четверостишие. Подбросил — никаких результатов. Привыкла к поклонению. Помню только одну строчку: «Любовь нас сгубит обоих!»

Вскоре читал Лермонтова и наткнулся на стихотворение «К ***». Стало стыдно за свое. Писать стихи бросил.

Магадан — столица Колымы. Колыма — страна геологов. Все геологи работают в партиях. Мой отец был начальником партии и членом партии. Геолог и партийный — понятия для меня совершенно одинаковые. Как-то даже поспорил об этом «на американку». Проиграл.

Стянули на базе автопокрышку. Покатили вниз по улице. Поймали только меня. Отвели в отделение. Записали адрес. Проверили — не соврал. Сижу на деревянной лавке. Больно. Стыдно.

— Беги, пацан!

Встал. Двое милиционеров втащили вдребезги пьяного мужика: ватник — лохмотья, лицо в крови. Мужик вырывался и матерился. Стало не по себе — убежал.

Стоп. Детство кончилось внезапно. Началась юность. С этого момента общие узлы двух автобиографий: моей и Владимира Владимировича Маяковского, которым только в детстве можно было давать одинаковые подзаголовки, — распались. Неудивительно! Его путь был выбран. Сомнений для него нет. Для меня все на свете — «так называемая дилемма». Она сосет, томит. Он в пятнадцать уже встает на путь служения революции, затем — революционному искусству. Я в пятнадцать — не знаю, где начало, в чем начало, какое оно. А еще комсомолец! Разные люди? Вероятно. Эпохи? Очень может быть.

Но продолжаю, придерживаясь хронологии. Итак, мне пятнадцать лет.

Мама вышла замуж. Это ее дело. Он какая-то «шишка» в Нагаевском морском порту. Он носит черную шинель и фуражку с крабом. Он веселый, добрый. Инстинктивно сторонюсь. Здесь ревность и еще что-то. Он умный: с нами не заигрывает.

Что делаю? Учусь. Играю в волейбол. Хожу на каток. Мечтаю о любви. Весной пришла первая. Был уверен, что настоящая.

Первое, что потрясло, — «Флейта-позвоночник». Потрясло название и строчки:

Принял без оглядки, без оговорок. Начал читать запоем. Все подряд. В голове сумбур. В мозг врезаются отдельные строчки вроде:

Плакатные —

Лирические —

Гражданин заслонял лирика. А хотелось лирики. И не такой, какую я вычитал из альбома Веры Лаптевой, в назидательных строках: «Любовью дорожить умейте…» и т.д.

Хотелось необычного, настоящего. Но полное собрание сочинений мне не попадалось. А «Избранное» — оно и было шибко «избранным».

— Андрей, зачем ты так говоришь? Неужели ты всему веришь?

Молчание.

— Андрей, но этого не может быть! Чтобы наш отец!.. Молчание. И затем:

— Мне не нужен он.

— Что?! Что ты говоришь, Андрей?

— Мне из-за него столько досталось!

— Ух и сволочь ты! Гад ты, Андрей!.. Маму жалко.

2 марта. Начал вычерчивать графики температуры и давления крови. Волновался, но не очень. С НИМ ничего не может случиться! ЕГО болезнь — все равно что у нас грипп; сколько раз мы болели гриппом, а ОН в первый раз. Даже когда в прорубь провалился, не заболел. Железный человек!

5 марта. Толпа перед репродуктором была неподвижна, по засосала как водоворот. Пустота. Тишина. Глухая пустота. Звенящая тишина. Все. ЕГО нет. Умер. Умер? Не может быть! Все ясно — смертен. Даже ОН смертен.

Глаза уткнулись в землю. И на землю закапали горячие капли. Глаза ест. В горле першит. Душно.

Как в приложенных к уху часах, монотонно стучит: «что… теперь… будет… что… теперь… будет… — что же?»

8 марта. Спирт нигде не продавали. У меня припасена бутылка на день рождения. Когда стемнело, втроем (я, Генка Горбунов и Радик Мазур) пошли «праздновать» мои шестнадцать лет.

Распили бутылку из стаканчиков. Запили абрикосовым соком. Про меня забыли. А в разговоре все прежнее: «Что теперь будет?».

Ровно через пять лет узнал, что 5 марта 1953 года скончался любимый мой композитор Сергей Сергеевич Прокофьев.

Экзамены сдал. В городе торчать целое лето не хотелось. Пошел в геологоразведочное управление. Не хотели брать — несовершеннолетний. Хлопотал за меня Родыгин Никодим Палыч (когда-то работал с моим отцом). Уехал рабочим в поисковый отряд.

Все лето бродили в районе севернее Сеймчана. Все лето завьючивал и развьючивал лошадей, ставил палатки, рубил кедрач, жег костры, заваривал кашу, ходил в маршруты, таскал рюкзаки, копал шурфы, мыл шлихи, собирал грибы, морошку, голубику, охотился, ловил хариусов, пил, ел, спал, давил комаров, мошку, гнус, пел песни. Кажется, и все… Да, научился курить.

Краем уха услышал однажды о себе: «Хороший парень». Обрадовался. Заработал около трех тысяч. В старых, разумеется.

Детское «по горам лазить» в конце лета превратилось в потребность. Хотелось бесконечного лета, таких бесконечных удачливых дней, когда каждый из них — открытие. Нравились простота быта, простота общений и ледяные реки, и ручьи с хариусами, и горы с кедрачом и кедровыми орехами, с медведями, и мокрые тундры с озерами, с болотами, с морошкой, с черникой, и сухие тундры с белыми грибами, и упавшее, почти сомкнувшееся с землей северное небо, и то, что я чувствовал себя здесь здоровым, сильным, все умеющим — счастливым.