Между домом и Амуром бараки и речной порт. В четвертом классе купил лодку за двадцать рублей — маленький гробик, который выдерживал лишь двух пацанов. Двадцать ведь рублей! Поставил перемет, три дня рыбу ловил. Снял одного верхоглядика, касаток больших с десяток и пару плетей. И все это рядом с берегом. Старый нанаец спрашивал, видя нас в этой лодке в шторм: «Рыбку кормить бутем?» Но не успели: на пятый день лодку отобрал речной милиционер в черной форме и с шашкой на боку. Удирал от него на «гробике», но не сумел.

Читать научился в детском саду. Считать тоже. Учебу в первом и во втором — помню смутно. Учительницу звали Александра Павловна. Похвальную грамоту получил только в первом классе.

«Война и мир» Толстого. Поразила толщиной. Читал очень долго. Но, по-моему, осилил несколько страниц после письма на французском. Потрясла «Тимур и его команда». Читала мама. Сразу же решил стать Тимуром, и Женей, и Квакиным. Квакиным — потому что сильно хотелось яблок.

Брэма смотрел каждый день. Особенно зверей и рыб.

Первый был в четвертом классе. Волновался страшно: три пятерки, одна четверка за изложение. С тех пор ненавижу излагать чужое. Все другие экзамены, а их в жизни было около семи десятков, воспринимал равнодушно.

В пятом — мама водила меня в музыкальную школу на экзамен. Сказали, что слух у меня очень хороший. Но не учился — денег не было.

До нее были сводки Совинформбюро. Были разговоры в детском саду о том, что «Мы фашистских гадов победим, а Гитлеру и Герингу под зад пинка дадим». Были рисунки для наших героев-красноармейцев. Были песни на утренниках: «Вставай, страна огромная», «Мы не дрогнем в бою за столицу свою», «Есть на севере хороший городок», «Ой туманы мои, растуманы». Были страшные геройские фильмы: «Человек № 217», «Секретарь райкома», «Зигмунд Колосовский». Были нестрашные веселые фильмы: «Приключения бравого солдата Швейка», «Антоша Рыбкин» и «В шесть часов вечера после войны».

«У меня папу убили, мой папа герой», — говорила девочка Лена Рюмина из средней группы. Я завидовал ей: мой папа давным-давно ушел куда-то в тайгу и не мог быть героем. Убили кого-то у Полины Ивановны — нашей воспитательницы. Она закричала и выронила из рук тарелку со щами и обварила мне левую руку ниже локтя. Многое еще что было. А потом наступила победа.

Много солнца, радости. Иду по улице Карла Маркса. Прямо по самой середине. Все идут. Люди шумят, кричат, смеются, плачут. Чего плакать? Тепло. Войны нет. Иду, важно смотрю по сторонам.

— Эй, шкет, подержи-ка! — парень с желтой фиксой в кепке-восьмиуголке протягивает мне край длинного лозунга. Я еще больше заважничал. Наверняка все смотрят на меня. Парень полез по водосточной трубе — в зубах другой конец. Теперь все на него смотрят. Долез до второго этажа, привязал к трубе свой край полотнища. Спустился. Взял у меня мой конец и полез на другую водосточную трубу.

Лозунг полощет ветром. Читаю:

Заметил, что последняя буква новая, а предпоследняя была «М». Ну конечно же я знал, что так и будет. Все знали!

А за войной с Японией не уследил — очень уж быстро кончилась.

«Декамерон». Ничего не понимал, но что-то смешило и смутно волновало. В конце 45-го японские открытки с голыми. Смотреть было стыдно, но смотрел. Еще «Сократические сочинения» Ксенофонта Афинского. Читал только потому, что мама сказала: «Это тебе еще рано». Скучнейшая книга! Однако уловил, что глаза навыкате, большой рот, картошкой нос и громадные, как у слона, уши — не так уж и плохо.

Зима. Стоим в очереди за жмыхом. Мы — днем, мама — ночью. Нашей Зорьке, которую мама купила козленком два года назад за девять тысяч, нечего есть. Нам тоже нечего есть. Мы с Андреем очень любим жмых.

Этими понятиями интересовался давно, когда еще в школу не ходил.

Мама сказала: «Социализм — это когда «кто не работает, тот не ест». Мне было понятно, но не совсем: никто ведь из нас, мальчишек и девчонок, не работал. Но мама объяснила, что мы еще маленькие и за нас работает она, и она нас кормит и одевает, а когда мы вырастем, а она состарится, как бабушка Агаша, то тогда будем работать мы и кормить ее. То, что мама работала в школе за троих (тогда учились в три смены), это правильно: одну смену за себя, вторую — за Андрея, а третью — за меня. Жаль только, что у мамы поэтому совсем не было свободного времени.

Андрей сказал: «Коммунизм — это «от каждого по способности, каждому по потребности». Андрей все знал; он учился уже в четвертом классе и был круглым отличником.

Что такое «способности», я тоже знал, потому что учительницы, каких я помню, говорили моей маме, что я мальчик очень способный, но рассеянный, неусидчивый и невнимательный. Что и Андрей объяснил довольно просто: «Ты, например, хочешь заводную машину? Ну вот…»

И тогда я понял, что в коммунизме мне при моих способностях будет очень хорошо.

Витька Жуков, мой сосед по дому, стащил у меня старую волейбольную покрышку. Я его поймал. Он божился и «давал зуб», что обязательно притащит ее мне. Соврал. Попутал — во второй раз: «Смотри. Ноги выдерну, спички вставлю». Опять надул. В третий раз подкараулил его и сразу же дал по шее.

Сильно дал. Он заревел, отбежал в сторону, слезы вытер и как завопит:

— А твой отец золото украл! Он вор! Вор! Вор! И все говорят, да! И правильно, что его расстреляли!

Помню только, что лежал я на Витьке, за уши держал его голову и изо всех сил бил ее о булыжники мостовой. Витька был уже без сознания, а я все долбил и долбил его головой о камни. Наверное, бы убил. Говорят, оттащила какая-то женщина. Говорят, что когда волокли меня домой, я рычал, царапался, кусался, визжал. А потом…

В первый раз в жизни со мной случилась истерика. — Кричал, захлебываясь: «Мама! Мамочка милая! Мой папа вор?! Да?.. Его расстреляли? Да? Ой мамочка, мамочка, мааа…»

Мама моя прижала меня к себе, гладила мою голову, целовала в висок и говорила негромко и быстро-быстро:

— Нет-нет-нет. Нет, Пашенька, не слушай никого, нет-нет…

А сама заливалась слезами. И эти слезы смешивались с моими. И лица у нас обоих были скользкими. Потом я потерял сознание.

Пролежал в постели дней пять. Лежал и думал: «Неужели правда? Не может быть, не может быть, не может быть… Но мама, мама. Почему она так плакала?»

Портрет отца висел на стене. Отец был в лохматой шапке, с бородой в инее. Как Дед-Мороз. Глаза у него были добрые, ласковые. И я опять заплакал безутешными, горькими детскими слезами.

Когда вечером пришла мама, на моем лице не было ни одной слезинки, только холодная пустота в груди.

— Мама, — сказал я, — давай портрет папин не будем снимать. Ладно?

«Феликс Дзержинский» — на носу, на корме и на спасательных кругах. Остальные надписи не по-русски. Мама, Андрей и я плывем, или, как сказал бы старый амурский волк Кириллыч, «идем» в Магадан. Приятно качает. Но маме очень плохо. А какая-то женщина с зеленым лицом кричит: «Ой, помираю!» Ей, наверное, совсем худо.

«Магадан — это такая даль», — говорили маме все знакомые. Зачем же мы плывем в «такую даль?»

— Мама, зачем?..

Хабаровск — это материк.

Москва — тоже материк, но вдобавок еще и «Запад». «Запад» там, где Москва. Москва — это что-то очень далекое, громадное и сказочно прекрасное. Недаром приезжие москвичи называли наш город дырой. А в Хабаровске говорили, что Магадан — дыра.

Магадан показался мне вполне нормальным городом. Но все-таки он был, конечно, хуже Хабаровска. Несравненно! Мама жаловалась, что сопки здесь голые и низкое небо ее угнетает.