ГЛАВА ТРЕТЬЯ НА НОВОМ МЕСТЕ

День проходил за днем, а мать с сыном все шли и шли, сначала на запад, потом на север, по очереди отдыхая в седле, которое Гэрэл соорудила из двух скатанных дэлов. Лошадка была на редкость смирной: садись на нее хоть с одного боку, хоть с другого — она не взбрыкнет, не шарахнется.

— Добродетельный человек пожаловал, потому такая терпеливая. Вот оно — счастье, что выпадает и самым обездоленным, — повторяла Гэрэл, готовая, кажется, встать перед лошадью на колени и благоговейно на нее молиться. А толстобрюхий конек, не понимая ее слов, смиренно пощипывал травку, когда они останавливались на привал, и пил воду из любой попавшейся по дороге лужи.

— Конь-то из бедного аила, не иначе. А к вельможе в табун попал как пожертвование, — поглядывая на гнедого, говорила Гэрэл.

Они шли, оставляя позади горы и долины, через равнины и плоскогорья. Если попадался аил — ночевали там, а утром, спросив дорогу дальше, снова шли, пока не добрались наконец до местечка Улан эргийн хосог.

Здесь стояло всего две юрты. Откочевывая на летние пастбища, иные аилы оставляли на зимнике лишнее: кошмы, хомуты, потники. За имуществом присматривали обычно несколько стариков. За работу сторожа получали немного харчей — тем и кормились. Здесь, на заброшенной стоянке, службу несли исправно: днем смотрели сами, на ночь спускали дворовых псов, и пропаж не случалось. Но, разумеется, здоровых мужчин тут не было, съестные припасы быстро таяли, и старики, потуже затянув пояса, уже считали дни до возвращения соседей.

Мать с сыном прожили в этом забытом богом хотоне два дня. Из обрывков войлока и шкур соорудили шалаш. Отдохнули сами, дали набраться сил коню. Гэрэл уже подумывала и вовсе тут остаться, но заметила, что старики видят в ней и ее сыне не товарищей по несчастью, а только лишние рты, на которые им приходится тратить и без того скудные припасы. И она решила продолжать путь.

— Вот, милая ты моя: присматриваешь вот так за чужим добром, приглядываешь, привыкнешь как к своему кровному, а взять себе или людям отдать какую малость — боязно. Эх, жизнь наша тяжкая, — брюзжала старая сторожиха и была по-своему права.

Гэрэл и Батбаяр собрались уходить и уже взнуздали свою лошадку, когда в хотон прискакал уртонный ямщик на одной лошади с каким-то стариком слепцом в потрепанном красном дэле.

— Во, гляди, Цунцугийн Цагарик пожаловал. Сейчас честить всех начнет, — зашушукались старики.

— Ну что, старые развалины, не отправились еще на вечный покой, коптите небо? Меня-то хоть признаете? Ну, то-то же. А я вот все скитаюсь… И не по своей воле, а оттого, что по-другому жить не получается. — Слепой спрыгнул с коня и довольно быстро заковылял прямо к юртам, на ходу еще что-то рассказывая о себе, гримасничая и перемежая речь ругательствами и проклятьями. Своими ужимками он напоминал умалишенного, и Батбаяр, сгорая от любопытства, двинулся за ним.

«А ну как этот безумец прибьет мальчишку!» — заволновалась Гэрэл и поспешила за сыном.

Слух у слепого был поразительный: не успели Гэрэл с Батбаяром переступить порог, а уж он повернулся в их сторону.

— Кто это вошел следом за мной? Слышу легкий детский шаг, свежее дыхание. Что за ребенок, чей, откуда?

Старик сторож почтительно расспросил слепого о здоровье и поведал ему, как появились в хотоне мать и сын.

— А-а, вот оно что?! Везде одно и то же: и в Гоби, и в Хангае, и в монастырях, и в худоне. Бродя по земле, зайдите в тысячу аилов и услышите миллион проклятий. Наскитаетесь досыта… Уши оглохнут от брани, ноги станут подгибаться, а вы все будете идти, и не будет вам ни настоящего покоя, ни надежного приюта. И не думайте, что я ругаюсь. Иди ко мне, сынок! Не бойся! Не брезгуй стариком. Хочу посмотреть, как ты выглядишь, — сказал слепец, вытягивая руку.

«Только бы не заупрямился Батбаяр, а то проклянет его старик, с него станется», — подумала Гэрэл и подтолкнула сына вперед:

— Ступай! Ступай! Подойди к дяденьке. Сто лет ему жизни!

— Дяденькой меня назвала? Добрая, видно, у тебя душа, женщина. Матерью ему будешь? Небось опасаешься: если не подойдет, в нетопыря превращу? — усмехнулся слепец.

«Ой, страсть-то какая! Без глаз, а все мысли читает. И откуда только такие берутся?» — обмерла Гэрэл.

А старик взял Батбаяра за руку, едва касаясь, провел пальцами по груди, плечам, голове, погладил щеку.

— Красивый мальчуган! Голова крупная, лоб высокий. Вырастешь сильным мужчиной с большими карими глазами и широким, смуглым лицом. Семья у тебя будет большая. И все тебе окажется по силам: в ученье пойдешь — науки постигнешь, отправишься коней пасти — ургачином станешь, доску найдешь — телегу сладишь. Страдания, которые принесешь ты бедной своей матери, не будут безмерно тяжкими, кормильцем ей будешь!

— Ну-у, не слишком ли ты далеко вперед заглядываешь? — не утерпел сидевший рядом старик сторож.

— Вы, коли не знаете, лучше не встревайте! Он вам будущее получше иного бурхана предскажет. Хоть и слепой, а все видит и знает не хуже любого зрячего, — с благоговением глядя на Цагарика, сказал ямщик. — Я и сам его испытывал. На перепутье, бывало, покружу-покружу его вместе с конем да и брошу, а он все одно — свернет куда надо. А то иной раз ссажу с коня и отъеду подальше, так он покрутится-покрутится, землю пощупает, воздух понюхает, а все же отыщет нужное направление и идет себе дальше. И где бы ни ехали, все как есть расскажет: сейчас, мол, мы там-то, а сейчас мимо такого-то места проезжаем. Лошадь на уртонном яме сменили, так он только проведет по крупу рукой и тут же назовет какой масти. Встретит человека, с которым раньше судьба сводила, так по голосу признает, ни за что не спутает! Редкая память!

— Да будет вам! Жизнь меня таким сделала. Кому охота с голоду подыхать. А покуда зрячим ходил, все у меня как у других было… Это сейчас в игрушку для людей превратился. — Цагарик вздохнул и неожиданно сжал Батбаяру руку. — Ты, сынок, подальше держись от маньчжурских амбаней, от фирмачей китайских да их порученцев. Опасные это люди. Дорога жизни трудна и извилиста. Всякое на ней может случиться. Послушай-ка, что однажды со мной приключилось.

Все притихли. Теперь в юрте был слышен лишь глухой голос слепца да изредка — чей-нибудь судорожный вздох. Затаив дыхание, слушал Батбаяр про то, как жил да поживал в прежние годы старик Цунцуу. В семье у него был достаток, и возмечтал глава семейства сделать сына своего Цагарика грамотным, образованным человеком. Часть своего небольшого состояния Цунцуу тратил на обучение сына монгольскому и маньчжурскому письму. Парень осваивал науку быстро, и вот уже сделали его писцом в хошунной канцелярии. Однажды из управления делами амбаня пришел строгий приказ, предписывающий податным и крепостным аратам хошуна в месячный срок выплатить фирме Да Шэнху все свои долги вместе с процентами, достигшими к тому времени первоначальной суммы. Переводя эту бумагу чиновнику, ведавшему монастырскими хозяйствами, Цагарик по невнимательности не доложил об указанном в ней сроке. Выплата долгов затянулась, и доверенные фирмы подали амбаню жалобу, в которой сообщали, что «податные и крепостные такого-то халхаского хошуна, сговорившись, игнорируют приказ его высокопревосходительства…». Дознание, проведенное по этому делу, усмотрело злой умысел в том, что срок выплаты долгов не был назван. Цагарик наотрез отказался признать, что при переводе высочайшего приказа извратил его смысл по каким-либо тайным соображениям. Принялись допрашивать парня с пристрастием. И тогда, опасаясь за свою жизнь, Цагарик стал «быстро терять зрение», пока не «ослеп» окончательно.

— Уж и не счесть, сколько раз меня испытывали: и в воду толкали, и неожиданно в лицо тыкали все пытались удостовериться, на самом ли деле ослеп. Но я это предвидел и все испытания прошел, ни у кого не вызвал подозрений. Через некоторое время перебрался к родным, на самый что ни на есть край света, и одиннадцать лет жил там слепее слепого. Но однажды приехал к нам разъездной торговец по имени Цагандай. Надо сказать, наведывался он частенько — забирал шерсть. И даже, как я слышал, набивался когда-то в зятья. Ну так вот, приехал он, сестра подала нам кумыс. Я, как полагается, нащупал рукой пиалу, поднес ко рту и тут, забывшись на мгновение, взял да и смахнул прилипший к ее краю волос. Лицо у Цагандая сразу вытянулось, и он, на скорую руку погрузив шерсть, укатил. Могло ли мне прийти в голову, что столько лет будет ходить рядом тайный соглядатай? А вскоре прибыл нарочный, сказал, что меня вызывают в управление Улясутайского амбаня, и он приехал за мной. Было мне тогда тридцать один год. Деваться некуда — поскакали мы с ним. Гнали без роздыху, останавливались только на уртонных станциях, чтобы сменить лошадей. В Улясутае меня сразу в тюрьму посадили. Допросы вел один и тот же китайский чиновник. Помню, ходил всегда в шелковом торцоке, лицо такое мучнисто-белое… Допросил он меня в последний раз, а потом говорит:

— Что ж, так и живи слепым! — И засыпал мне глаза медным купоросом.

Вот тут-то для меня и вправду все вокруг стало черным-черно!

— О, господи, — охнула Гэрэл. — Живи сто лет!

— А зачем столько такому, как я? С тех самых пор вот уже пятнадцать лет езжу с ямщиками от аила к аилу, кормлюсь тем, что подадут. Несчастных на нашей земле много. И все-таки помнят люди о сострадании, не оставляют меня голодать, холодать. И пусть я слеп, но много слышал, много знаю… — В голосе Цагарика зазвучала безысходная тоска. Но лучше любых слов рассказывали о его муках глубокие морщины на темном сморщенном лице. — Бездомных, сирых да голодных у нас год от году все больше. А народ сгибается перед нойонами и ростовщиками все ниже и ниже. Что же дальше-то будет?