— Лучше всего, если бы вы всей семьей обосновались где-нибудь поблизости. И у господина нашего — Намнансурэна — душа была бы спокойна. А то нет-нет, да и вспомянется: как вы там, здоровы ли? На зиму и весну ставили бы свое орго здесь. И на моленье недалеко, и мы, если что, рядом.

— И мне то же самое в голову приходило, — кивнул Балбар. — Но об этом матушке должен сказать сам хан. Со мной она мало считается. Предложи я такое — глядишь, и откажется наотрез. Еще и отругает: ты, мол, успокоишься только, когда мы все на ногах держаться перестанем, — оскалив мелкие желтые зубки, захохотал Балбар.

Вот уже несколько дней жил Балбар в монастыре. Каждое утро, помолившись в орго Намнансурэна, отправлялся он играть с малышом — старался приучить к себе. Маленького княжича отдавали матери только на ночь, все остальное время он проводил с няньками: девушки гуляли с ним во дворе, носили с собой в трапезную, в серое орго и юрту писцов. Мальчуган редко капризничал, чаще спокойно наблюдал за тем, что делается вокруг него, или, высунув язычок, смеялся, тянул в рот все, что попадало ему в ручонки. Малыш быстро привык к Балбару и теперь на руках у него улыбался, что-то лепетал и пускал пузыри. Однако временами, как и прежде, он вдруг замирал, куксился и отворачивал от лысого деда лицо, словно никак не мог получить ответа на важные вопросы: кто ты и почему, когда смеешься, так холодны твои глаза? Какой умысел скрываешь притворным своим смехом?

Балбар и сам заметил, что у него начинают дрожать пальцы и учащенно бьется сердце как только он подходит к мальчику. «Раньше такого со мной не случалось. Почему этот мальчишка выводит меня из равновесия? Хорошее это предзнаменование или плохое? — терзал самого себя Балбар. Ночь проходила за ночью, а ему все снился захлебывающийся плачем малыш. — Что за чертовщина! Сам виноват! Нечего было тянуть так долго. Приехал бы, пока он слюни пускал в младенческих пеленках, и все бы проще было. Теперь вот мучайся», — досадовал Балбар. С утра до вечера он следил за мальчиком, выбирая удобный момент.

Однажды выдался морозный, но безветренный солнечный день. Во дворе, у дверей храма няньки поставили деревянный столик, постелили тюфяк и уложили княжича спать. Одна из нянек осталась приглядывать за малышом, долго стояла рядом, но, заметив входящего в здание господской казны Аюура бойду, вдруг всполошилась и бросилась зачем-то вслед за ним. Балбар огляделся по сторонам — во дворе ни души. Осторожно ступая, подошел к столику. Мальчик мирно посапывал. Серебрился инеем краешек одеяла.

«До темени — только руку протяни. Вот она — удача», — понял Балбар, и сердце его заколотилось. Косоглазый тавнан оглянулся, сунул руку за пазуху, и в ладонь легла рукоятка серебряной иглы.

Малыш улыбался во сне, выдыхая, смешно надувал свои пухлые розовые щечки. Балбару вдруг стало жаль это трогательно-беззащитное существо и представилось вдруг: усни этот мальчик вечным сном — и землю окутает мрак.

Балбар тряхнул головой, отгоняя виденье, стиснул зубы и, скосив глаза на темя малыша, занес руку с зажатой в ней иглой. Но тут силы будто разом оставили его, в глазах помутилось, а сердце, казалось, вот-вот разорвется на части.

Балбар отдернул руку, прижал ее к груди.

— О боже, сахиус мой, неужели не смею? — прошептал он и покачнулся. Ему пришлось собрать все силы, чтобы устоять на ногах. Балбар глубоко вздохнул, унимая сердцебиение, и, заметив, что мальчик открыл глаза, отпрянул:

— Спи, сынок, спи, — прошелестел его дрожащий голос.

Подбежала нянька, но — простая душа — и внимания не обратила на сильно вспотевшего, несмотря на мороз, Балбара.

Две ночи не мог уснуть тавнан, переживал.

«А ты, оказывается, трус, — укорял он себя. — Гнешься да маешься, как свинцовый наконечник. Какой же ты мужчина, если на ногах устоять не можешь, будто одер в бескормицу. До того размяк в окружении высоких особ, что дело, такое нужное всем дело, сделать не можешь! Чем так пробавляться, уж лучше… это самое… затеряться где-нибудь, чтобы не видели меня, не слышали. Буду бродить или таскать баклагу, спокойно, никаких волнений… Вот только лучше ли? Цогтдарь норовит моими руками змею изловить? Не тот она человек, чтобы свернуть с полдороги. Не сделаю я, найдет другого, но задуманное доведет до конца обязательно. Нет, все-таки она у меня хороша. Смелая, прямая, слова лишнего никому не скажет. И меня по-настоящему, всем сердцем любит. После смерти старого хана осталась одна, такая молоденькая, грациозная, как лань. Много вилось вокруг нее утешителей — и не маленькие люди, а она отдала свою любовь мне, монастырскому служке, оборванному гэцулу. И потом, что неправедного в ее замысле? Если Намнансурэн, сын покойной княгини, стал ханом, то почему нельзя получить ханство и сыну Мудрейшей? Чем наш Ринчинсаш хуже Намнансурэна? И умен, и лицом, и ростом удался. Опять же, получи наш гун звание хана, все будет делаться так, как я ему подскажу. Нет, замысел моей Цогтдарь — пресечь род Намнансурэна, а его самого отправить в Шамбхалу[17] — не пустой сон», — думал Балбар. Всю ночь он ворочался с боку на бок, а на утро явился в орго к Магсар.

— Смилуйся, ахайтан моя, отпусти старика на несколько дней. Съезжу домой, расскажу вашей матушке о том, как мы тут живем, и сразу назад. Надо бы еще побыть с тобой… это самое… рядом, в свите, так сказать, пока не вернется господин наш, только боюсь, если не дам о себе знать, Цогтдарь волноваться будет.

— Покоя вам, дядюшка, нет? Может, лучше я человека к ней пошлю? — предложила Магсар. — Не хотите? Тогда постарайтесь вернуться скорее. Мне вы опора, и сын, кажется, к вам уже привык. А сможете, так привозите маму с собой, — сказала Магсар и пошла собирать гостинцы.

На закате Балбар спешился у малого орго. Замерзший пот белой пеной покрывал шкуру его вороного.

Цогтдарь взглянула на вошедшего Балбара и сразу поняла, что тот вернулся ни с чем.

— И куда же это ты так заторопился? Или решил уносить ноги подобру-поздорову? — встретила она его вопросом.

— Есть, есть, что… это самое… рассказать. Ну-ка, распорядись. Пусть поскорее сделают чайку да поесть что-нибудь, — ответил Балбар, не сводя с нее своих раскосых глаз.

«Там произошло нечто важное, и он приехал посоветоваться? Или собрался сказать, что нет надежды на осуществление нашего замысла? Переметнулся к Намнансурэну? Не должен бы», — терзалась в догадках Цогтдарь.

— Намнансурэн уехал на самое непродолжительное время. Магсар чувствует себя хорошо. Сынок их растет не по дням, а по часам, того и гляди бегать начнет, — начал рассказ Балбар.

Лицо Мудрейшей побагровело.

— Вот нужда мне слушать про их здоровье! Или я посылала тебя с родственным визитом да за сплетнями?

Балбар закрыл рот и стал ждать, когда Цогтдарь сменит гнев на милость и сама начнет его расспрашивать, но Мудрейшая не пожелала ронять свое достоинство вопросами и молчала.

Тем временем принесли чай. Торопливо вошли послушать монастырские новости Ринчинсаш и Нинсэндэн.

— Ну, как дома у старшего брата? Как их сын? Большой, наверное, стал? — тормошила Нинсэндэн Балбара. — Вы заметили, дядюшка, людей он совсем не боится? Вот странный мальчуган!

— Это да, — поддакнул Балбар, вспомнил, как заревел в испуге впервые увидевший его малыш, и поморщился.

Задумчивость Балбара и односложность его ответов насторожили молодую княгиню. «Что это с ним? Или хотели чего-то добиться от старшего брата, да не вышло?» — подумала она.

Заметив состояние Балбара, примолк и Ринчинсаш. Принесли еду. Гун с женой поговорили с дядюшкой о том о сем и вернулись к себе.

Цогтдарь продолжала хранить молчание, помалкивал и разобидевшийся Балбар. Посидев еще немного, ахайтан легла и накрылась волчьим одеялом. Балбар осторожно устроился рядом и приладился было почтительно ее обнять, но Мудрейшая ткнула своего ласкового друга локтем в бок и отвернулась к стене.

— Я… это самое… хотел одну только ночь отогреться возле тебя, а завтра-послезавтра обратно в путь, — пробормотал Балбар, лаская тяжелые груди Цогтдарь.

— И к кому же это — можно ли узнать?

— Я… это самое… обратно в монастырь.

— Что, с Магсаровой посудницей снюхаться успел?

— Ахайтан моя! Мне уж ладно, а вот остальным скверный свой характер показывать не стоит. Я-то что, норов твой… это самое… знаю. Что бы ни случилось, все вроде мусорной корзинки.

— Мусорная корзинка, говоришь! А кто здесь плел разные басни да цену себе набивал? Или задумал обмануть меня, как обманывал в свое время моего мужа, продать нас Намнансурэну, завоевать его доверие, а Магсар взять старым испытанным способом? Чтоб она оплевала всю твою плешь, старый козел! И будь уверен, она так и сделает, если только от похоти не потеряла остатки умишка. Блюдолизов да телохранителей в монастыре-то тьма, найдутся желающие насытить эту сучонку, — зашипела Цогтдарь, стараясь побольнее задеть Балбара.

— Ну-у, если разговор у нас с тобой и дальше так пойдет, то… это самое… ничего хорошего не выйдет. Я спешил сюда, думал на будущее с тобой договориться. Но коли мы не находим общего языка, тут уж ничего не поделаешь, — спокойно, но внушительно сказал Балбар.

Привыкшая всегда держать верх над Балбаром, Мудрейшая вспыхнула и, отшвырнув одеяло, вскочила.

— Ты еще и важность на себя напускаешь. Ах ты хамбарам чванливый! А ну, прочь с моей постели!

— Нисколько я… это самое… не важничаю. Не с чего мне чваниться. Но если уж стал в тягость, могу и уйти, — равнодушно сказал Балбар, закладывая руки за голову.

«А ну как он и вправду в монастырь уйдет? Оденет орхимжи и затворится в келье. Что делать тогда? Без него как без рук», — подумала вдруг Цогтдарь.

— Ты для чего вернулся? Мчался сюда так, что конь весь в мыле. А сам молчишь, душу мне выматываешь. Поневоле в голову полезет всякое. — Она говорила, стараясь унять гнев. Встала, отхлебнула чаю. Балбар молчал. Цогтдарь накрыла его одеялом, достала из шкафа бутылку.