— Сама же зазвала моего сына ехать, и на́ тебе — не пустила благословиться ни в один храм. И она же от нас морду воротит, будто ей под нос дохлую кошку сунули, — посетовала Гэрэл.

— Коли мы не по нраву им стали, откочуем двумя юртами в Довхонский монастырь, займемся там ремонтом телег, саней — проживем как-нибудь, голодными не останемся, — предложил Дашдамба.

Но как осмелиться первому пойти на размолвку! И они продолжали делать все, что от них требовалось, бегали с утра до ночи сколько хватало сил.

Однажды вечером Гэрэл, подоив хозяйских коров, зашла в юрту. Следом за ней вошла с ведром в руках Ханда.

— Наработалась до того, что руки отваливаются. Ох, чтоб их…

— Что ты, что ты, разве можно такие слова говорить! О небо!.. — вскрикнула Гэрэл.

Ханда подняла соседку на смех:

— Чем эти слова так тебе не нравятся? Чуть что, ты сразу же людям рот затыкаешь.

— А вот и не нравятся. — Гэрэл вытерла пот со лба. — Из-за них Гомбо бэйсэ нас когда-то и выгнал. С тех самых пор я слышать их не могу.

— Как же было князю не прогнать вас, коли вы такие опасные для него слова говорили? — пошутил Дашдамба.

— Да что в них такого особенно непотребного? Объясните нам, пожалуйста, — стали просить Батбаяр и Лхама.

— Как только объясню, так погода испортится, песчаная буря задует на семь суток, не меньше, — потешался Дашдамба, но в конце концов сдался.

— Лет сорок назад в нашем хошуне у главы сомона Багбарун был плешивый слуга по имени Зодов. Люди говорят, носил он воду. Источник был далеко, бадья тяжела… В общем все как и у вас было. Нес он однажды полную бадью да и притомился. «Ох, чтоб тебя!..» — воскликнул он и поставил бадью на землю. Услыхала это «ох, чтоб тебя!» его госпожа и подумала, что водонос ее проклинает. Рассвирепела, схватила медный ковш и ну охаживать слугу-ругателя, да все норовит по голове попасть. Слуга был характером тих, смирен. Много раз молча сносил и брань и побои, но в этот раз… То ли невмоготу уже ему было воду издалека таскать, то ли надоело терпеть бесконечные тумаки и пощечины хозяйки или, наконец, крепко обиделся на свою нищую, беспросветную жизнь, но только вышел он из себя, разозлился невероятно. Не знал он за собой никакой вины, и, может, от этого, а может, оттого, что терпение у него лопнуло, а только подумал, — что лучше уж умереть, чем мучиться этак и дальше. А госпожа все бранит его, все попрекает. Возненавидел ее Зодов так, что ненависть голову ему замутила. Кинулся в орго, схватил нож, вспорол себе живот, вытащил кишку и, накинув петлей на торчавший из стены конец жерди, с криком «проклинаю ваш род на три колена вперед» побежал вокруг юрты, обматывая ее своими кишками. На полдороге упал и умер, бедняга. И вот, начиная с того самого часа, дела его хозяина шли все хуже, пока он не разорился вконец. Как же после этого не запретить это поношение? До сих пор в храме Дандирлин сомона Багбарун ежегодно служат молебен, чтобы снять проклятие Плешивого Зодова, совершают обряд изгнания злых духов, — мрачно добавил Дашдамба. — С той поры и поговорка пошла: «На торчащий из стены конец жерди вещи не вешают».

— Боже мой! Слышала бы я об этом раньше, ни за что бы этих слов не говорила. И вы не говорите так больше, — вздохнула Гэрэл.

— Вот и выходит, что ты, как тот Зодов. Ламы из Эрдэнэ зуу все о тебе прознали, а Дуламхорло — от них. Вот она теперь тебя и побаивается, — подтрунивал над Гэрэл Дашдамба. — Мда-а… До чего дошло: с людьми как со скотиной обращаются… Может, хоть этот случай заставит князей и богатеев одуматься. Что говорить, крепко напугал их Плешивый Зодов. На великое мученичество пошел человек, и есть в этом отчаянном поступке своя закавыка, — произнес Дашдамба и замолк.

— Какая еще закавыка? — задумался сидевший рядом с ним Батбаяр.

Прошло несколько дней. Однажды разразилась гроза, овцы потекли с горных пастбищ вниз по склонам в укрытые от ветра пади. Люди, выбиваясь из сил, метались под дождем, собирая промерзших ягнят и телят. В это время в хотон, раскачиваясь в седле из стороны в сторону, въехал Аюур бойда в широкой накидке из красного сукна. Подъехав к коновязи, он долго не слезал с седла, словно раздумывал: спешиться ему или нет. Дашдамба, собрав овец в отару, возвращался домой. Подойдя к бойде, помог ему спуститься с лошади, привязал коня и только хотел завести хозяина в юрту, как тот, упершись своим длинным деревянным кнутовищем в землю, вдруг заревел:

— Эй! Где Дуламхорло?

Подъехавший в это время Батбаяр увидел, как его пожилой, но еще крепкий, большеносый хозяин с припухшими веками и одутловатым лицом, изборожденным глубокими морщинами, кусает свои толстые синие губы. Юноше показалось, что Аюур вот-вот лопнет от пожиравшего его внутреннего огня.

Дуламхорло, загонявшая вымокший скот в малую юрту, выскочила на крик мужа. На нее жалко было смотреть: миловидное лицо женщины было безрадостным, задорные, шаловливые искорки в глазах потухли, и взглядом она словно просила о пощаде.

— Так ты уже здесь? Вот и я думал: помолится моя благоверная в монастыре, посмотрит цам да и вернется… Наслышан я о твоих похождениях. И знай: не такой я человек, чтобы потерять лицо перед людьми, стать посмешищем вроде того растяпы, который засмотрелся на пожар и подпалил полы своего дэла. Есть у меня и человек, который рассказал, как ты там развлекалась… Было такое? — взвизгнул Аюур и закачался, с трудом удерживаясь на ногах.

Проснулся спавший в юрте Донров, выскочил. Увидев пьяного отца, заволновался: батраки видят бойду в столь непотребном виде.

— Пойдем домой, — потянул он отца за руку.

— А-а, это ты, мой сынок. Погоди, погоди, я только решу как мне быть: вырвать твоей матери руки-ноги прямо сейчас или оставить это на потом, — сказал Аюур, покосился на жену и ушел в юрту.

Дуламхорло, дрожа от страха, осталась стоять под дождем. Из юрты доносился срывающийся на крик голос бойды. К Дуламхорло подбежала Гэрэл, отвернула обшлаг своего рукава, утерла ее заплаканное лицо.

— Иди, дочка, иди. Аюур-гуай хлебнул немного, ну так что же теперь, сто лет ему жизни.

Дуламхорло высокомерно вскинула голову:

— Я в этом аиле спину гну будто прислуга какая-нибудь, в дождь, в пургу, а он… — и, закусив кончик своей косы, сплетенной из ячьего волоса, зарыдала.

Гэрэл хотелось сказать ей что-нибудь доброе, ободряющее, но слова, как назло, не шли на ум. Она взяла Дуламхорло за руку, завела в юрту и пошла домой. И долго потом было слышно в аиле, как то бушует, то затихает Аюур. Ржали и вертелись у привязи мокрые жеребята. Ревели телята, блеяли ягнята и овцы. У каждого из батраков дел было по горло. Но вот из дымника юрты бойды потянулся дым, донесся стук ступки — видимо, там помирились.

Дашдамба, Ханда, Гэрэл и Батбаяр установили в хашане заслон от ветра, и женщины принялись за дойку. Постепенно ливень кончился, и ветер стих. Гэрэл зашла в юрту бойды за ведрами. Аюур сидел в хойморе и курил, время от времени сплевывая в огонь.

— Я же одел тебя как куклу, на людях показать не стыдно. Все для одной тебя стараюсь. Или ты не замечаешь этого? А люди говорят: «У бойды жена — гулящая!» Тебя это не волнует? — зудел Аюур. Когда Дуламхорло поставила перед ним домбо с чаем, он приподнялся, стараясь дотянуться до жены, но та отпрянула. Аюур успел, однако, ухватить ее за волосы, и искусственная коса Дуламхорло осталась у него в руках.

— Ой-ой-ой, как же это я, — испуганно вскрикнул Аюур, которому показалось, что он оторвал жене косу.

Растерявшийся Донров вскочил:

— Это маме в Эрдэнэ зуу отрезали, — вырвалось у него.

Аюур изумленно посмотрел на оставшуюся в его кулаке косу.

— Кто отрезал, как? Монастырские послушники тебя где-то изловили? Ты же сама знаешь, чем прославился этот монастырь, — закричал он.

— Нет, это был вор, — вскрикнула Дуламхорло.

— А-а, вот оно что. Догулялась до того, что волос лишилась. Это ли не доказательство твоего распутства! Говорил мне один из приближенных хана, что ламы бегали к тебе, чуть юрту не снесли, да я все не верил. Не может, дескать, такого быть. Вон отсюда, потаскуха. Прочь от меня сей же час! — Аюур затрясся, встал и швырнул поддельную косу жене в лицо. Дуламхорло бросилась вон из юрты. Аюур выскочил было за ней, но тут в него вцепился Донров.

— Отец! Это маму на цаме, — объяснил он отцу.

Вновь начался ливень. Вспыхивали молнии, гремел гром. Аюур, выгнав жену, стал успокаиваться. Вспомнил пересуды о том, что ламы в Эрдэнэ зуу славятся сластолюбием, в Заинском монастыре — пьянством, а Ламын гэгэнском — курением; что идет о них молва как о нарушителях монастырских уставов и святых устоев. «Сам же обо всем знал, так за каким чертом отправил одну? Жена у тебя и лицом и фигурой хоть куда, еще бы монахам глаза на нее не пялить. Хорошо еще, нойонам ее показать не догадался!..» — ругал сам себя Аюур.

Гэрэл попыталась отвести изгнанницу обратно домой, но та не далась, осталась под проливным дождем и промокла до нитки. И тогда Гэрэл отвела несчастную в свою плохонькую юрту.

— Разведи огонь, пусть эгчэ согреется, — наказала она Батбаяру, а сама вернулась в юрту бойды и сварила хозяину бантан[24].

Разобидевшись на мужа, Дуламхорло не находила себе места. Заметив, что промокшие насквозь Лхама и Ханда все еще возятся около коров, велела Батбаяру сбегать и передать, чтобы прекратили дойку.

— Пусть телят подпустят!

Набросив на плечи сухой, подбитый мерлушкой дэл, Дуламхорло напилась кипяченого молока и легла на узкую койку Батбаяра, который собирался уходить к табуну. Пристально посмотрела в глаза юноше, спросила:

— Ты надолго? Загони лошадей подальше на северный склон да и возвращайся. Куда они денутся? Зря под холодным дождем не торчи, застудишься.

Вечером Аюур вышел из юрты. Шлепая по лужам, он долго бродил по хотону, разыскивал жену.

— Дуламхорло-а! Ты где? Да иди же сюда. Вот несчастье, — бормотал он.