— Девочка моя! Там тебя Аюур-гуай кличет. Может, пойдешь? — спросила Гэрэл.

— Нет, — с ледяным спокойствием ответила Дуламхорло. — Рано еще! Сам домой месяцами глаз не кажет, жену за человека не считает. Все хозяйство на меня взвалил, а сам жирок нагуливает. А стоит из дома голову высунуть, так он же тебя последними словами поносит. Да разве в монастырь этот я по своей воле ездила? Сам же и передавал с человеком: «Поезжай на моленье. Разыщи в монастыре джасовую юрту». Или, может, запамятовал? Высокомерия у этой старой башки больше, чем у верблюда. Как о людях говорить — так орел, как о себе — так будто наседка на яйцах. А я знаю, как он ведет себя с княжескими служанками? Меня выгнал, так, видимо, приведет себе другую, из благородных. Только я тоже человек, и красотой меня бог не обидел. Издевательств над собой не потерплю.

«Ах, бедная, бедная, — жалела ее про себя Гэрэл. — За человека меня считает, потому и делится своими мыслями и бедами. Молоденькая еще… Вот уж и сын вырос, а все такая же красавица. Может, в этом и есть несчастье женщины? По всему видать, кто-то в монастыре пристал к ней. Так чем она виновата? Аюур-гуай дома не бывает, как же ей пересилить себя, ежели ей кто и понравился? Не каменная ведь. И чей это поганый язык повернулся насплетничать на нее Аюуру?»

Гэрэл приятно было смотреть, с каким удовольствием устроилась хозяйка на плохонькой, покрытой войлоком койке ее сына.

К ночи дождь зашумел сильнее.

— Промокнет наш Бялзухай. Не застудился бы… Но парень он смышленый, найдет где укрыться, — сказала Дуламхорло, и это ее беспокойство за Батбаяра тоже пришлось Гэрэл по душе.

«Нет, что ни говори, а хозяйка у нас душевная. Вот ведь как о моем сыночке волнуется».

— Твои слова он слышал, значит, скоро вернуться должен, — сквозь сон пробормотала Гэрэл. Вскоре во дворе раздался стук копыт, и Батбаяр вошел в юрту, смахивая с дэла дождевые капли.

— Ты коней в лес загнал? — шепотом спросила Дуламхорло. — Ну и ладно. В дождь они оттуда никуда не уйдут. А если и не будет их поутру — тоже не велика беда. Пусть старая башка сам их разыскивает.

Юноша сбросил мокрую одежду и ткнулся было прилечь под бок к матери.

— Бялзухай! Ложись ко мне. — Голос Дуламхорло чуть дрожал. — Как вечером промокла, так до сих пор никак отогреться не могу. Внутри будто вся заледенела. Да и ты тоже погреешься под сухим дэлом.

Батбаяр был в смятении. Но хозяйский приказ — что божье слово, и юноша осторожно прилег рядом с ахайтан. Дуламхорло прикрыла его полой дэла. Каким же мягким, жарким кажется подбитый мерлушкой дэл, если накрываешься им впервые.

— Бр-р! Ты не то что другого согреть, сам холодный как ледышка, — прошептала Дуламхорло, обняла юношу за шею, притянула к себе. Почувствовав прикосновение ее горячих, упругих грудей, Батбаяр затрепетал. Его обдало сладковато-терпким ароматом женской плоти. По всему телу юноши разлилась жгучая волна. Дуламхорло осторожно коснулась мягкими влажными губами его глаз, прижалась теснее, крепче… Вскоре от ее ласк смятение и робость юноши, еще не испытавшего блаженства женских объятий, растаяло без следа.

Пригревшаяся на лежанке Гэрэл крепко спала.

Едва рассвело, Батбаяр вскочил, натянул влажную еще одежду и отправился к табуну.

Дуламхорло в это утро, как, впрочем, и всегда, вставать не торопилась. Зато бойда поднялся пораньше, отдернул кошму с тоно и, как только Гэрэл ушла на дойку, заглянул в ее юрту.

— Дуламхорло! Пойдем домой, девочка моя. Не забывай, там работа ждет, — заискивающе сказал он.

Дуламхорло притворилась спящей: «Пусть поуговаривает». Потом будто бы через силу открыла глаза, приподнялась, упруго качнув полными грудями, потянулась и села, выставив напоказ свою наготу. Посидев немного, чтобы окончательно укротить престарелого супруга (Аюур был на двадцать лет старше жены), Дуламхорло стала медленно, словно делая одолжение, одеваться.

Дождь прекратился, прояснилось небо, из леса донеслось кукование кукушки.

Во время ливня пропали несколько яловых кобылиц и пять волов. Узнав об этом, Аюур вышел из себя:

— Как чего-нибудь приличного не досчитаешься, значит, воры угнали.

— Что теперь сделаешь? Себя благодарить должны. Зуугинский лама назвал это знамением. Сказал: «Навлекли на себя беду тем, что взяли назад отданное в пожертвование». Вы же сами все ныли: мой гнедой, мой гнедой! Взяли назад — вот теперь и расплачивайтесь, — сказала Дуламхорло.

Поняв, на что намекает жена, Аюур хотел уже было заорать, что, мол, уцепилась, дрянь этакая, за эти слова, чтобы себя оправдать, но сообразил, что ссориться сейчас не в его интересах, и только пригрозил:

— Ну, погоди! Я эту треклятую лошадь на край земли загоню.

Дашдамба с Батбаяром зашли в юрту бойды, выпили по несколько чашек душистого пенного кумыса и, сменив лошадей, поскакали искать пропавший скот. Один объезжал рощи вдоль реки, другой — склоны гор. И кобылиц и волов разыскали еще до наступления темноты и, словно сговорившись заранее, встретились неподалеку от большого Орхонского водопада.

— Ну что, убытка как будто бы нет, — засмеялся, увидев Батбаяра, Дашдамба. Спешившись, они пошли к водопаду. Внизу у воды стояли два китайца купца. В роще куковала кукушка, каждый уголок долины, затянутый сизым туманом, дышал первозданной красотой. Струи воды, переливаясь на солнце, с шумом и грохотом срывались с гребня скалы вниз, а над ними многоцветной короной выгнулась радуга. Батбаяру казалось, что все в округе сотрясается от шума низвергающихся масс воды. Любовавшиеся водопадом китайские торговцы даже глазом не повели на двух подошедших монголов в поношенных дэлах — собака и то удостоилась бы большего внимания. Они достали медные трубки, закурили и, почирикав о чем-то между собой, пошли прочь. Долго смотрел им вслед Дашдамба.

— Порученцы китайских фирм пожаловали. Ишь какие заносчивые да высокомерные. Наверное, говорили о том, что река на них сердится, — сказал Дашдамба.

— О чем это вы, аха? — удивился Батбаяр.

Дашдамба отошел подальше, чтобы не мешал гул водопада, постоял, рассматривая затянутую дымкой долину, протяжно вздохнул:

— Так и быть, поведаю тебе, Жаворонок, одну легенду, — начал он свой рассказ. — Давно хотелось маньчжурскому хану подмять под себя монголов, взять власть над ними. Долго он думал-гадал, но наконец коварством да хитростью сумел посеять раздоры между ойратскими и халхаскими нойонами, раздробить их силы. Стал он их натравливать друг на друга. И то ли действительно больно хитер он был, то ли хану западной Монголии Галдан-бошокту[25] надоело смотреть, как пресмыкаются перед маньчжуром халхаские князья, но только собрал он многочисленное войско и привел сюда. Для того чтобы начать сражение, требовалось переправиться на тот берег. Долго присматривались хан и его военачальники к реке и только начали переправу, как вдруг Орхон забурлил, вышел из берегов и, будто тину, унес чуть ли не всех ойратских воинов. Не смог оправиться от таких потерь Галдан, повернул назад. Обрадовался маньчжурский хан, пожаловал Орхону звание «Благодатный» и приказал ежегодно бросать в водопад один хунз чаю да целую штуку шелка — награду, значит. Вскоре после этого решил маньчжурский хан прибрать к рукам одного из крупнейших нойонов Монголии и пожаловал ему в жены китайскую принцессу. Была ли она настоящей принцессой или просто служанкой — не знаю, но только, когда возвращался тот нойон с молодой женой домой, подъехал он к Орхону, а переправиться никак не может. Разлилась река, не пускает. Удивилась тогда принцесса, испугалась, повернула назад в Пекин, жаловаться. Разгневался хан, отобрал данное реке звание и ежегодную награду и повелел называть ее не иначе как «Наглой». С тех пор и стали говорить, что как только наш Орхон замечает маньчжуров или китайских корыстолюбцев, так из себя выходит. Позлится он, позлится да и смоет в один прекрасный день вместе с грязью всех чужеземных, алчных торгашей, — сказал Дашдамба, сел на траву, задумался.

— Ох-хо-хо. Удивительно красивы наши края. Чего только у нас нет: и реки, и озера, и минеральные источники, горы и долины, светлые рощи и дремучая тайга, ягоды всякие… Может, и не по нраву они тем, кто ими владеет. Но если и есть у этих мест дух-хранитель, это никак не Аюур-бойда, — сказал Дашдамба и снова окинул взглядом зеленеющие лесами склоны гор. Сидевший рядом с ним юный Батбаяр еще и не догадывался о тех страданиях, которые вынес в свое время Дашдамба, не мог знать и о его думах. Ему, Жаворонку, вновь припомнились слова старика Цагарика. «Не унижайся до того, чтобы пресмыкаться перед маньчжурскими чиновниками, китайскими торговцами и монгольскими нойонами».

Погоняя кобылиц и волов, они возвращались домой.

— Сегодня у Аюура будет веселый день. Ничто не радует его сердце так, как эти ядреные волы и воловьи глаза его смугляночки-жены, — захохотал Дашдамба. Вслед за ним засмеялся чему-то и Батбаяр.