— Раз так, надо искупаться.

— Залезай, залезай. Говорят, если купаться в нем три раза в год, ни одна хворь не пристанет. Называется он Хятрун, происходит от слова «Хи-то-рий», что значит «дух вод — врачеватель». Погляди на цветы и деревья, которые растут здесь на скалах. Видишь, какие они все прямые да пушистые? Как пахнут! Такие красивые места редко встречаются. Даже купаться не обязательно, приедешь сюда, посидишь полдня и уже по-другому себя чувствуешь. Настоящий край лесов. Ты ходил к скалам, которые на запад отсюда?

— Нет, я только недавно приехал.

— Э-э, сходи обязательно. Там в камне следы детских ног. Видишь вон то огромное дерево? — мужчина показал на гигантскую пихту, видневшуюся в одном сахалте отсюда.

— Вижу, огромное дерево.

— Его называют Норовбанзад. Таких в Хангае два. Каждое утро нойон читает под этим деревом сутры. — Мужчина стал одеваться. — Поговорил бы еще с тобой, да к князю пора.

Батбаяр, плескаясь в источнике, поглядывал по сторонам. «А ведь и в самом деле красота удивительная», — с невольным трепетом думал он.

Возвращаясь в лагерь, Батбаяр увидел тех самых людей, которые сидели на валуне. Теперь у большой белой юрты они разговаривали с Содномом. Заметив юношу, Содном махнул ему рукой. Чуть поодаль привязывал к дереву коня приехавший бойда.

«Сейчас, наверное, плетей дадут за то, что хану не поклонился, — мелькнуло в голове у Батбаяра. — Дернул же меня черт… Недаром толстяк, что сидел рядом с ним, так зло на меня смотрел. Но раз позвали, надо идти, — размышлял юноша и тут увидал, что Аюур направляется в ту же сторону, что и он. Батбаяр обрадовался: — Может, бойда заступится, не даст бить?» Как только оробевший Батбаяр подошел ближе, Содном поклонился нойону.

— Господин, это и есть тот мальчик, которого я разыскивал по вашему повелению.

Намнансурэн пристально посмотрел на юношу.

— Это ты встретился мне когда-то в долине Батган?

— Да, я.

— Помнится, был совсем маленький, худой, черномазый. А теперь вон какой молодец, и говоришь басом. А я о тебе справлялся. Может, думаю, его волки съели. Куда ж ты пропал? А мать жива?

В это время подошел Аюур бойда и поклонился хану так низко, что едва не уткнулся в землю своим мясистым, похожим на туфлю, носом. Выглядел он каким-то жалким. Куда девались его важность, заносчивость? Веки у бойды дергались от страха, он боялся, как бы слуга не пожаловался на него нойону. «Голова седая, а он все трясется. Что перед нойоном, что перед женой. Ну и жизнь у бедняги». — Батбаяр смотрел на жидкую, торчавшую прутом косичку Аюура и его разбирал смех. С трудом сдерживаясь, чтобы не прыснуть, он, помолчав, ответил:

— Мама жива.

— Где ты сейчас, что делаешь?

— Он в батраках у бойды-гуая. Вот привез ему харчи и попался мне на глаза, господин, — доложил Содном.

— Да, они живут в одном аиле с нами, — кланяясь, сказал дрожащим голосом Аюур.

— Так, так. А разве я не приказывал зайти ко мне? Почему же вы ушли, никому ничего не сказав? А потом вдруг очутились в Ар царме?

— Мы с мамой, как вы и приказывали, пришли на аудиенцию, встретились там с бойдой-гуаем и волею небес попали на Орхон.

— Ага-а, значит, вот какова была воля небес. Ладно, — сказал Намнансурэн и обратился к Аюуру.

— Что же вы молчали, когда я спрашивал о матери с мальчиком, приказывал узнать, где они?

— Раб ваш не слышал такого повеления, — бойда едва не упал, поклонившись до самой земли.

— Погодите, но во дворце только и было об этом разговоров. Не так ли, Дагвадоной багша? — спросил нойон у стоявшего рядом грузного мужчины.

— Верно, припоминаю сейчас, что и сам раз слышал разговоры о каком-то мальчике с матерью, — ответил мужчина.

Аюур затрясся, но сказать было нечего.

— Аюур-гуай, видно, руки у вас загребущие, все к себе тащите. Ну да ладно, живы-здоровы, и бог с ними.

— Чем же ты занимаешься? — с едва заметной улыбкой спросил нойон юношу.

— Коней пасу, коров.

— Наверное, борешься часто. Подмышки все рваные. Сколько дэлов на смену есть?

Батбаяр удивленно посмотрел на хана.

— Один меховой — на зиму, еще тэрлик есть.

— Грамоту знаешь? — спросил Дагвадоной и добавил: — Наверняка нет.

Юноша посмотрел прямо в глаза залану, усмехнулся:

— Расписаться могу.

— У кого учился? — спросил Намнансурэн.

— У Дашдамбы-гуая.

— А кто такой этот Дашдамба? — спросил нойон у багши.

— Наверное, Дашдамба-борода. Слышал я, что он сейчас на Орхоне живет.

— Что за человек?

— Вы, господин мой, его знавали. Помните, однажды на имя Улясутайского амбаня поступила жалоба, что на уртоне Цаган ово маньчжурского нойона ссадили посреди степи. Виновника тогда оштрафовали на пятьдесят пять голов крупного рогатого скота, разорили окончательно. Это и был Дашдамба-борода, — ответил Дагвадоной.

Намнансурэн задумался.

— А-а, вот это кто! Еще бы мне его не знать. Единственный ученик Седого Хаванги. Был писарем в уртоне. Говорили — молодец мужик. Сейчас уже не тот, жизнь пришибла. Помню, рассказывали, что нойон в сопровождении чиновника из министерства ездил осматривать уртонные станции и на перегоне от одной станции к другой три раза заставлял ямщика снимать багаж — менял дэл: то ему жарко, то холодно. На третий раз ямщик не выдержал, сказал: «Вы, чернильные души, оставайтесь здесь и забавляйтесь сколько влезет», и ускакал. Так, кажется, было дело? — рассмеялся хан.

— Могли отвезти его тогда в Пекин, а потом отправить в ссылку. Хорошо, что все обошлось, наказали его плетьми здесь, у нас в канцелярии, на том все и кончилось.

«Вот он какой, Дашдамба-гуай, — думал Батбаяр. — Молчит, молчит, а потом такое скажет, что страшно становится. Говорит: «Видишь белое, а оно оказывается черное». Сколько же ему пришлось пережить! А хан, видно, к нему благоволит. Почему, интересно?»

— Дашдамба и по сей день пьет у вас простоквашу?[30] — спросил Намнансурэн у Аюура.

— Да, мой господин. Их аил кочует вместе с моим. Очень опытный скотовод, — Аюур опять поклонился.

— М-да, жаль беднягу. Привет ему от меня передай, — повернулся нойон к Батбаяру.

В это время подошел еще один телохранитель:

— Ахайтан просила узнать, пожалуете ли вы к обеду.

Прежде, чем уйти, Намнансурэн спросил юношу:

— Как тебя зовут?

— Батбаяр.

— А в народе как прозвали?

— Жаворонок.

— Жаворонок, говоришь? Неплохо. Аюур-гуай, вы удостойте Жаворонка своей милости, дайте ему харчей, борцоков, — сказал хан, устремив взгляд на синие громады гор, и снова обратился к Батбаяру:

— Ты хорошо знаешь эти места?

Батбаяр невольно посмотрел вдаль, вслед за ханом.

— Ездить приходилось, знаю, но не очень хорошо, господин мой, — ответил он и поклонился.

— Ну вот что: дай своему коню отдохнуть, переночуешь, а утром поедешь с нами. Вы не будете возражать, Аюур-гуай?

— Да снизойдет на нас милость господина, — поклонился бойда.

День выдался жаркий — на небе ни облачка. Но чем выше поднимаешься в горы, тем свежее становится ветер, реже деревья, сильнее благоухание багульника, гуще стелющийся по земле можжевельник. Время от времени дорогу преграждают скалы, каменные осыпи, лохматые от зарослей барбариса и смородины, усыпанные неспелыми еще, розовыми и коричневато-красными ягодами. Взмокшие кони вынесли своих седоков на гребень Хангайского хребта, и колонна из десяти всадников, во главе которой в сопровождении Батбаяра и Соднома ехали Намнансурэн и Дагвадоной, остановилась.

Далеко внизу, словно ветви одного дерева, голубели протоки и рукава реки, словно жертвенные чаши, блестели озера.

— А здесь прохладно, — заметил Дагвадоной.

— Уж не собираетесь ли вы, багша, как тот маньчжурский нойон, менять дэл, — пошутил Намнансурэн. — А неудобно ему, наверное, было бежать в шелковых тапочках, увязая в раскаленном песке. Представляю, как он вопил и какие кары призывал на голову бедного Дашдамбы, — захохотал хан.

Все спешились. У подножия утеса расстелили ковер, расставили еду, в кипарисовом ведерке принесли кумыс. Намнансурэн в глубокой задумчивости ходил от скалы к скале. Иногда останавливался, смотрел вдаль, вздыхал.

Сине-зеленые хребты Бор орго, Цаган орго, Эрхт хайрхан, Субурган хайрхан, Овгон жаргалант тянулись до самого горизонта и там становились голубыми. Лишь одна вершина, казалось, упиравшаяся в небо, была белоснежной.

— Глядите, учитель! — крикнул хан.

Дагвадоной взобрался на камень, протер глаза, но сказал, что ничего не видит, зато Батбаяр хорошо видел ее хрустальный блеск. Сели перекусить. Юноша остался при лошадях, достал холодное мясо, которое дал ему бойда.

Нойон был весел, шутил, смеялся.

— До чего же красивы наши места, — глядя на поблескивающие далеко внизу озера, сказал бойда. — Хорошо бы привести сюда амбаня, если он пожалует из Пекина, пусть полюбуется.

— М-да, протащить бы его по всем перевалам, глядишь, и пропадет охота соваться сюда, — громко, чтобы все услышали, сказал Намнансурэн.

— Не сунется сам, так непременно пожалуют два его любимца — жадно разинутый рот и отвешивающая пощечины пятерня, — пробурчал Дагвадоной и, отхлебнув кумыса, покрутил усы.

— Нет, правда, и обзор великолепный, и места красивые, сюда и в самом деле самого амбаня не стыдно привезти, — сказал один из чиновников.

— Как пел наш сказитель Аргусан хурчи:

Так, что ли? — спросил Намнансурэн и пригубил кумыс из большой деревянной чары.

— Вот-вот. Это как в той притче: «Сказал искушенный: Целясь в уток — бью и в берег. Женясь на старшей — прихвачу и младшую», — сказал Дагвадоной, приглаживая свои узкие — ниточкой, усики, и недобро поглядывая на чиновника, ратовавшего за то, чтобы привезти сюда амбаня. Батбаяр ел и прислушивался к разговору.

«В чем же тут дело? — думал он. — Когда я был маленьким, Цагарик-гуай наказывал: «Беги подальше от маньчжурских чиновников, китайских торговцев и монгольских нойонов». Дашдамба-гуай говорил, что Орхон сердится на маньчжурских нойонов. А сейчас и хан и багша не хотят, чтобы сюда ехал маньчжурский амбань. Говорят, что он возьмет в жены и старшую сестру и младшую, то есть все отнимет. Что же это за люди такие — маньчжуры? Почему никто их не любит?»