ГЛАВА ПЕРВАЯ ИЗГНАННЫЕ

В тот день, ближе к полудню, паутинки облаков, парившие в вышине, сбились в пухлую грозовую тучу, а белесое, выцветшее от несусветной жары небо налилось густой синевой. Сразу стало душно: вот-вот на степь, выжженную палящим солнцем, обрушатся струи теплого ливня. Наконец упали первые капли дождя, в небе громыхнуло, и тут же засвистел, завыл невесть откуда налетевший ураган. Под его порывами затрепетали, пригнулись к земле кусты караганы и саксаула. Птицы, сложив крылья, камнем попадали вниз — под защиту кустарника. Ураган взметнул в воздух красноватую пыль, сбил ее в плотную, непробиваемую стену и погнал по долине. На какое-то мгновение показалось, будто сама земля встала на дыбы и наступает конец света…

Но вот затянуло хмарью весь небосвод, по земле застучали пробившиеся сквозь ревущие порывы ветра дождевые капли, и тут из брюха чернильно-черной тучи вдруг вывалился длинный, призрачно-синий сгусток пламени и неторопливо поплыл к обширному, покрытому буро-зелеными зарослями саксаула, взгорью. Чиркнув по холму, он словно бы оттолкнулся, подскочил ввысь и сразу же все вокруг залил мертвенно-белый свет.

Застыв в изумлении, следили за происходящим женщина и мальчик, укрывшиеся от непогоды в кустах, пока расколовший небо треск не бросил их ничком на землю. Но едва отгрохотали громовые раскаты, как мальчик вскочил и снова уставился в небо.

— Мам, а мам! Это что? Это что такое с неба спускалось?

— Тихо, сынок, тихо! Боже ты мой.

— Случилось что-нибудь, мам?

— Погоди, погоди, сынок. Ом мани падме хум![1]

— А что это было, мам?

— Слышала я, иногда дракон с неба падает на землю. Видно, это и случилось. Что же еще может произойти в безлюдной степи.

— А что теперь будет?

— Больше ничего. Сейчас бояться уже нечего.

— А тот дракон? Что с ним?

— Ничего, сынок. Дракон — это ведь божий конь, и летает он всегда над облаками, во владениях небесного хана. Ну а если задремлет, так вместе с дождем падает на землю. В это время и молнии сверкают и гром гремит, землю сотрясает.

— Мам! А драконы под землей живут?

— С чего ты взял?

— Ну как же, ведь в барханах находят здоровенные такие кости и говорят, что они драконовы.

— Люди говорят, что Хан-тенгри, свирепый сахиус[2], восседая на драконе, объезжает свои заоблачные владения. С ног, головы и хвоста дракона все время сыплются синие искры, вспыхивают молнии, а мчится он быстрее стрелы. А еще говорят, когда он отряхивается, поднимается страшный ураган, начинаются наводнения…

— А что же все-таки стало с тем драконом, которого мы видели?

— Теперь уже, наверное, вернулся в небесную страну своего хана.

— А что там, в небесной стране?

— Там все, что только может пожелать человек. Нет там ни голода, ни холода, ни страданий.

— А может человек туда попасть?

— Говорят, что попадают туда в своей будущей жизни только самые добродетельные люди. Но я ни разу не слышала, чтобы там кто-нибудь побывал.

— А если ухватить того дракона за хвост да и полететь с ним наверх?

— Нельзя, сынок. Обожжет тебя молния, сбросит вниз.

Большеглазый смуглый мальчуган всматривался в клочья облаков, разносимых ветром, и думал: «Может быть, в этой самой стране все как на свадьбе в богатом аиле: по тарелкам разложены пенки, сушеный творог, а в чашках гостей ждет молоко, простокваша и холодный, пенистый, бьющий в нос кумыс…»

К полудню жара стала невыносимой. Мираж выстроил над долиной целый городок, а перед ним разлил широкое озеро. Приглядевшись, можно было различить снующих по водной глади уток и лебедей, окружающие озеро заросли камыша и рощи. Все выглядит таким настоящим. Кажется даже, будто в сухом раскаленном воздухе, напоенном резковатым запахом дикого лука и ароматом травы бударганы, разносится сладковатый привкус влаги.

Посреди долины, на пригорке, сидит высокая, лет сорока женщина. Полой дэла она утирает пот с широкого рябого лица. Рядом с нею сидит и обдирает кору с прутика карликовой караганы ее сын — смуглый и жилистый десятилетний мальчишка в стареньком тэрлике.

Далеко на севере синеют контуры гигантского хребта, и, хотя его предгорья кажутся намного ближе, добраться до них женщине с ребенком пешком, с юртой за плечами потруднее, чем погонщикам из каравана китайского купца довести своих сытых верблюдов до перевала Жанжхуу. В широкой, раскинувшейся до самого горизонта долине тихо: ни людей, ни животных, только надоедливый треск ползающей по кустам караганы саранчи да стрекот кобылок.

Женщина — ее зовут Гэрэл — молча всматривается в даль.

— Говорят, судьба иногда снисходит и к самым несчастным. Может быть, там, за этой пустыней, найдется для нас крупица счастья? — вздыхает она. — Сбегай, сынок, принеси еще один тюк, пока я арул достану, — кивает она на оставленный в отдалении груз.

Батбаяр недовольно сопит.

— Принесу один тюк, а второй все равно там останется, и снова идти придется. Давай вместе сходим, — бурчит он, отворачивая от матери лицо.

— Сходи, сыночек, сходи, а мама пока чаю вскипятит. Как вернешься, соорудим навес, отдохнем немного в тени, — упрашивает Гэрэл.

Батбаяр нехотя поднимается и, то и дело оглядываясь, отправляется за поклажей.

— Умница мой, ты, конечно, устал. Песок-то как раскалился!.. Ножки-то, наверное, еле терпят, — бормочет Гэрэл, провожая сына ласковым взглядом. Она с трудом встает и принимается собирать хворост в подол дэла.

Вдова, крепостная Гомбо бэйсэ, в страшный дзуд года мыши Гэрэл лишилась своего скота и, прибившись к княжескому двору, два года батрачила не за страх, а за совесть: только бы не выгнали, не дали умереть с голоду. Однако заработала она лишь прозвище «мерзавки с поганым языком». Откочевывая на новое место, хозяева бросили ее на старой стоянке. Надо было думать о том, как прокормиться дальше, и вот, связав в шесть тюков юрту, они с сыном отправились через Богдскую долину.

Гэрэл сложила из трех булыжников очаг, бросила туда собранный хворост. Два-три удара кремня о кресало — и затлел кусок кизяка, а еще через две минуты в степи весело потрескивал костерок. Она налила в закопченный кувшин воды и поставила его на огонь. Развязала один из тюков, достала два тонких, толщиною в палец борцока, бросила их в закипающую воду и поспешила навстречу Батбаяру. Согнувшись под связкой жердей и деревянных решеток, обернутых в рваный войлок, мальчик почти бежал, быстро перебирая тонкими ногами. Гэрэл помогла ему опустить ношу на землю.

— Мам! А тюк-то не такой уж тяжелый — спина ничуть не устала, — бойко сказал Батбаяр, усаживаясь на тюк.

— Молодец, сынок, сил у тебя, я вижу, не меньше чем у твоей матери.

— Ма-а, я схожу, принесу тот, что остался?

— Не надо, попьем чаю, отдохнем немного, и я сама за ним пойду.

— Мам, а нам сколько еще дней идти?

— Через два-три дня, надеюсь, выйдем к какому-нибудь аилу, — ответила Гэрэл.

Они подперли решетку юрты жердями, набросили сверху войлок. Жаркие лучи пробивали истертую кошму, и все-таки она защищала их от нестерпимого солнца.

С аппетитом съели размякшие в воде борцоки, запили жидким, зато горячим чаем. По телу, утомленному трехдневным переходом, разлилась слабость, и веки у них сомкнулись сами собой. Путники заснули, положив головы на тюк, как на подушку.

Гэрэл снилась жена Гомбо бэйсэ. Розовое, кукольное лицо Норжиндэжид искажено отталкивающей гримасой.

— Чем же это мы не угодили тебе? За что ты так нас поносишь? — срывается на визг ее высокий голос.

Гэрэл вздрогнула и проснулась. Сон как рукой сняло. Она лежала, устремив невидящие глаза в безоблачное, пронзительно-голубое небо, и вспоминала… «А как княгиня была ласкова с нами поначалу. Щедрая, обходительная. Нет, не зря я ее боготворила. И если бы только не моя оплошность, так прогневившая эту почтенную особу…»

Тихая, забитая женщина, потерявшая единственную опору и защиту в жизни — мужа. У нее была одна радость — сынишка рос бойким и сметливым.

«Посмотри, с какой любовью ухаживает за скотом! Такой хозяин никогда без прибытка не останется, — расхваливала Норжиндэжид мужу проворного Батбаяра, а бэйсэ только и знал, что поддакивал ей. — Если так и дальше пойдет, поставим его старшим над отарами».

«И вот как оно все обернулось. Вот оно — наказание за прегрешения. Ну почему так жесток и несправедлив наш мир!» — с горечью восклицала Гэрэл.

Весной они жили в Ар долоо хутагт. Юрта бэйсэ стояла прямо на пастбище, довольно далеко от воды. Едва брезжил рассвет, Гэрэл будила сына, помогала ему поудобнее пристроить на спине флягу, сама брала деревянную бадью, и они трусили к колодцу. Не успеешь натаскать воды — беда, хозяин осерчает… И так от зари дотемна.

Однажды в дороге их застала пыльная буря. Ее пришлось долго пережидать, отсиживаться под скалой, и они вернулись с запозданием. Гэрэл поставила оттянувшую ей руки бадью невдалеке от хозяйской юрты и выдохнула:

— Ух, чтоб тебя…

— Нет, вы только послушайте, эта негодница нас же еще и проклинает, — взвилась услышавшая эти слова Норжиндэжид и, загораясь внезапным гневом, бросилась в дверь. — Да чтоб твои проклятья пали на твою же голову. Хочешь извести нас, как Плешивый Зодов хозяев своих извел!

Батбаяр дрожал от страха, Гэрэл, не понимая, что произошло, опустилась на колени и начала бить поклоны:

— Прости и помилуй, богиня моя. Сто лет тебе жизни…

— А-а, вот как ты заговорила, попрошайка несчастная! Сначала мужа извела, теперь за нас решила приняться. Мы-то тебя пожалели, не дали с голоду околеть, да только, видно, себе на беду. Прочь отсюда немедленно, прочь, чтобы глаза мои больше тебя не видели!

На хозяйку страшно было смотреть; вокруг багрового перекосившегося от злобы лица, звеня, бились серебряные цепочки и змейки коралловых украшений, а Норжиндэжид все хлестала и хлестала Гэрэл своим длинным бархатным рукавом, готовая растоптать ее вместе с сыном. С того дня им не только запретили появляться у юрты Гомбо бэйсэ, но и отобрали трех дойных коз, а вскоре хозяева откочевали, бросив бедную женщину на произвол судьбы. Два месяца мать с сыном кормились в знакомых аилах, потом молва повсюду разнесла слова Норжиндэжид о том, что Гэрэл не только грешница, но и ведьма, приносящая горе всем, кто бы к ней ни приблизился. Оставаться здесь дальше стало невозможно. И не только потому, что теперь им не подали бы и чашки чаю. Надо было подумать о будущем единственного сына, и тогда она решила уходить из этих мест.