ГЛАВА ВТОРАЯ ГОСТИ ПРИЕХАЛИ

Широко раскинулась долина Зун Богд ар. По берегам небольших мелких озер разгуливают, надменно неся свои тугие горбы, крупные рыжие верблюды. В долине множество саксауловых рощиц. Корявые стволы растений причудливо изогнуты. Смотришь сквозь них — и вдруг начинает казаться, будто навстречу мчится стайка голеньких малышей, разметав по ветру длинные волосы.

Издалека слышится ржание, из распадка вылетает, мелькая налитыми, лоснящимися крупами, табун лошадей. Далеко по округе разносится песня табунщиков:

Слушая песню, о чем-то задумалась девушка, собирающая аргал. Кони, спасаясь от слепней, заходят в воду и замирают.

И верблюды и кони принадлежат гуну Ринчинсашу.

С любого конца долины виден его хотон на берегу прозрачно-голубого озера, которое облюбовали стаи турпанов и диких гусей. Кони, стоящие в воде, обилие новорожденных жеребят — прекрасная, ласкающая взор степняка картина.

На запад и юг от белоснежного, с красным хольтроком, орго стоят еще четыре юрты: материнская, трапезная, молельная и гостевая. Неподалеку — коновязь. Вот уже который день заметно здесь скопление верховых лошадей; между юртами мечутся слуги.

Гун недавно женился. На церемонию пожаловали Цэмбэлдаш бэйлэ, Гомбо бэйсэ, высшие ламы. Вслед за ними — засвидетельствовать свое почтение, пожелать новой семье благополучия и поднести дары — вереницей потянулись все прочие хошунные тайджи, чиновники, ламы помельче. Так что свадебные торжества затянулись на полмесяца.

После ночного ливня день выдался особенно жаркий. Тавнан[7] Балбар, расположившись в холодке, обозревал в бинокль окрестности. Заметив в дальнем конце долины коляску в сопровождении всадников, насторожился. Разглядел как следует едущих и со всех ног бросился в орго.

— Сын мой, ваш старший брат, хан подъезжает, — доложил он гуну.

Ринчинсаш — высокий, худощавый юнец, которому едва минуло двадцать лет, — тут же вскочил. Поспешно облачаясь в нарядные одежды, бросил служанке:

— Мать предупреди!

Молодой княгине Нинсэндэн всего восемнадцать. Она всплеснула руками, вскочила вслед за мужем, но, не зная за что хвататься, заметалась, растерялась вконец и застыла, беспомощно озираясь по сторонам.

— Ну-у, ну-у, забегали, засуетились. В ножки ему еще упадите, — входя в юрту, презрительно скривила губы княгиня Цогтдарь.

На вид матери Ринчинсаша было лет пятьдесят. Могучие ее телеса еле вмещались в светло-коричневый шелковый дэл, лоснящийся от грязи; на пухлых белых руках поблескивали массивные золотые кольца. Она повернулась к сыну:

— Только вспомню, как он присвоил жинс и хурэмт[8] твоего отца, как «гуна» тебе «пожаловал», так вот сердце и горит.

Услыхав эти речи, стоявший за порогом Балбар поморщился, кашлянул, привлекая внимание Цогтдарь, и мигнул в сторону Нинсэндэн: «При ней, мол, об этом не стоит!»

Слова свекрови и в самом деле ошеломили молодую княгиню.

«К чему бы маме говорить такое?» — задумалась Нинсэндэн и почувствовала, как по спине пополз противный холодок. Она содрогнулась всем телом, вскинула на Цогтдарь испуганные глаза, но находившимся в юрте было не до нее, женщина постепенно успокоилась.

Отовсюду высыпала детвора, стало шумно. Сайн-нойон-хана[9] Намнансурэна вышли встречать названая мать Цогтдарь по прозвищу Мудрейшая, единокровный брат — гун Ринчинсаш, тавнан Балбар, молодая княгиня Нинсэндэн. Встав рядком, родственники согнулись в церемонном поклоне. Намнансурэн вышел из коляски. Был он в парадном хурэмте, но в простом шелковом торцоке вместо торжественного головного убора с жинсом, словно хотел показать, что прибыл сюда только как родственник. Подойдя к Цогтдарь, склонился в приветствии, и та с чувством облобызала гостя в обе щеки. Братья кланялись друг другу истово. Со стороны посмотреть — вот-вот стукнутся лбами. Нинсэндэн, расстилая по земле длинный подол парчовой накидки, опустилась на колени. Намнансурэн взял невестку за руки, поднял и залюбовался ее тонким, большеглазым лицом.

— У добродетельных родителей выросла прелестная дочь! — с теплотой сказал он.

Свита хана тем временем раскланялась с семейством гуна Ринчинсаша. Тавнан Балбар, распахнув дверь орго и простерев руки в сторону покрытого белой кошмой порога, провозгласил:

— Милости просим!

В орго гостей ждали накрытые столы, и вскоре зашумело, закипело веселое застолье. Намнансурэн выразил сожаление, что опоздал к брату на свадьбу:

— Задержали дела в Да хурээ[10]. По дороге всего на несколько часов заехал домой и сразу же сюда.

— Я слышал, богдо-гэгэну[11] нездоровилось? Как он сейчас? Все ли спокойно и благополучно в тех местах, где вы проезжали? — умиротворенно улыбаясь, расспрашивал Ринчинсаш.

— С глазами у богдо не все ладно было. Но сейчас великий наш бурхан ниспослал облегчение его страданиям. Что же до тех мест, где я проехал… Служба у амбаня и уртонная повинность по-прежнему тяжела, а так вроде бы ничего особенного, — ответил Намнансурэн, понизив голос, доверительно обратился к Нинсэндэн: — Магсар не приехала, потому что беременна. Но вы же скоро будете у нас, там и познакомитесь.

Один лишь ханский телохранитель Содном, который пил айрак, примостившись у двери, заметил, как изменилась в лице Цогтдарь, услышав о том, что жена Намнансурэна беременна; как украдкой ткнула в бок сидевшего рядом Балбара.

Намнансурэн вручил родным подарки: матери, брату и тавнану — по отрезу шелка; невестке — золотые, усыпанные жемчугами подвески в инкрустированной слоновой костью шкатулке сандалового дерева; а еще развернул длинный, в маховую сажень, белый хадак и, передавая Нинсэндэн, встал, показывая свое уважение. Согнав на мгновение улыбку с лица, провозгласил здравицу:

— Пусть добродетель твоя не знает границ и да послужит она процветанию этого дома.

— В самую точку! За то, чтоб исполнилось все непременно! — зашумели вокруг веселые голоса. Оробевшая Нинсэндэн зарделась, затрепетала. Цогтдарь с непроницаемым лицом осмотрела подарки и, думая о чем-то своем, отошла от стола.

Встреча родственников за трапезой была оживленной и благопристойной.

К вечеру веселье пошло на убыль. Гости стали готовиться ко сну, Цогтдарь, пожелав всем спокойной ночи, собралась уходить, но ее окликнул Намнансурэн.

— Подождите, мама. Я с вами.

Содном тенью выскользнул вслед за хозяином. Проводив его, тавнана и Цогтдарь до самых дверей малого орго, Мудрейшей, телохранитель остался охранять их снаружи.

Когда в юрте зажгли свечи, в глаза бросился накрытый стол: видно, здесь ждали, что хан непременно заглянет в день приезда.

— У вас отличный цвет лица. А это самый верный признак хорошего здоровья… — проговорил Намнансурэн, выкладывая специально для Цогтдарь привезенные из столицы сласти.

Потом из внутреннего кармана осторожно извлек стекла в тонкой золотой оправе и добавил:

— У вас временами глаза устают, вот я и подыскал им защиту. Стекла эти и от яркого света оберегают. Вашим глазам за ними будет покойно.

Цогтдарь тут же водрузила очки на нос.

— Как же в них все ясно видно! Сколько я о таких мечтала! Ну, ничего не скажешь, порадовал!.. — ахала она.

Передавая подарок сидящему рядом Балбару, предостерегла:

— Не разбей смотри. И чтоб ни один человек не смел до них касаться! Я их как зеницу ока хранить буду. Спасибо тебе, сынок, что за заботами великими и меня не забываешь.

— Как же не помнить о вас!.. Да… Хорошо у вас тут. Вот и невестка в дом вошла. Пригожа, скромна, серьезна. Девушка, по всей видимости, аккуратная. Настоящая княгиня будет!

— Кто знает… Поначалу-то она не очень пришлась мне по душе. Но раз уж семья Сандаги-мэйрэна, ее отца, упросила вас быть и ходатаем и сватом, я возражать не стала! Пригляделась к ней: вроде бы и покорна — слова поперек не скажет, и сердцем отзывчива. А теперь уж и сама — не невесткой, княгиней ее ставлю.

— Ну вот и ладно. Брату она будет доброй женой и верной подругой. — Подумав немного, он продолжал: — Магсар в первое время тоже на каждом шагу терялась — очень уж застенчива была. Но постепенно освоилась и теперь ни перед кем в грязь лицом не ударит: всегда подход найдет, разговор поддержит. Вы ведь скоро привезете к нам младшую невестку?

— Да уж полагаю, что раньше, чем через год, обивать чужие пороги ей не понадобится, — процедила Цогтдарь.

Намнансурэн сделал вид, что не расслышал ее слов, а Балбар, стараясь замять неловкость, оживленно заговорил о том о сем..

Телохранитель Содном между тем прислушивался к доносившимся из юрты голосам. «Ишь ты, какое у них спокойствие да согласие… А что, расскажет им хан о матери и сыне, которые одни через пустыню брели? Нет, видать, и думать о них забыл. Вот если бы нойон какой-нибудь попробовал без воды да без пищи Гоби пересечь, тут уж, конечно, разговоров было бы на месяц…»

А за столом в материнской юрте Балбар откупорил бутылку, наполнил золотую чашу душистым густым янтарным вином и протянул Намнансурэну.

— Ну и чара! — усмехнулся тот, принимая ее обеими руками. — Не хуже, чем у Угедея[12]. — Окунул безымянный палец в вино, брызнул в огонь. — Богу — богово, — и, отпив глоток, поставил на стол.

— Пей, сынок, пей. На сон грядущий полезно. Фирма Да Шэнху[13] поставляет. Прекрасное вино, — проговорила Цогтдарь.

— Всех яств не перепробуешь, всех напитков не отведаешь… Жизни на это не хватит, мама.

Близилась полночь, и Балбар проводил Намнансурэна на отдых в соседнюю юрту.

Свет в лампаде, освещавшей малое орго, едва теплился. Цогтдарь мучилась от бессонницы.

— Что не спишь, ахайтан моя. Нездоровится, что ли? — спросил Балбар и, блеснув лысиной, привстал.