Степан прицелился глазом в румяный картофельный пирожок, поднял вилку и потянулся было к поджаристому искусителю, да вовремя спохватился: как-никак, а в гостях. Надо иметь выдержку. Положил вилку на место и принялся подшучивать над девушками, которые, мешая друг другу, переставляли на столе тарелки и стопки. Они преувеличенно громко смеялись над его шутками, лукаво поглядывали на него, неумело острили. В комнате стоял галдеж, как на птичьем базаре.

И все-таки выдержки Степану хватило ненадолго. Видя, что хозяйка не торопится с началом ужина, он поманил ее пальцем и сказал так, чтобы слышали все:

— Послушай, Вера. Мой истощенный организм больше не может ждать. Еще пять минут — и перед вами будет молодое, красивое, бездыханное тело.

Девчата как будто только и ждали этих слов. Моментально наполнили стопки, и Дуняша произнесла первый тост за здоровье именинницы.

Выпив стаканчик бражки, Степан набросился на еду. В его тарелку со всех сторон подкладывали закуски, и она, как скатерть-самобранка, всегда была полной.

Пили за победу, за исполнение желаний, за верную дружбу.

— Фу-у, — Степан отодвинул тарелку, положил вилку на стол. — Кажется, жизненные силы восстановлены. Материальная база подведена. Теперь можно подумать и о надстройке. Дай-ка, Вера, гармонь.

Гости притихли, выжидательно поглядывая на гармониста. Он покосился на Дуню и, чуть подыгрывая себе, приглушенно запел:

Когда взрыв веселья прошел, Степан повернулся к соседке слева.

Он начал было играть плясовую, но девчата запротестовали: пускай и о других споет частушки.

Степан так и сделал. Потом все вместе пели новые песни, рожденные войной. Тревожные и грустные. В них тоска и боль затянувшейся разлуки, робкая надежда на счастье и страстная мольба к любимому — вернись, и горячий призыв к любимой — жди!

Когда запели «В землянке», Степан заметил, что Дуняша опустила голову, проворно смахнула платочком слезы с ресниц.

— Что ты, Дуня? — Степан оборвал песню.

— Братана вспомнила. Третий месяц никаких вестей. В последнем письме написал: «Иду на задание». И все. С тех пор как в воду канул. Может, уж давно и в живых нет. А я тут пою…

— Кто он?

— Разведчик, — с гордостью ответила Дуня. — Орден Ленина имеет. Он и дома отчаянный был. А там вовсе разошелся.

— Объявится твой разведчик. Не горюй, — поспешил утешить ее Степан.

— Объявится. Вернется. Так все говорят. Друг дружку утешают. А ведь все-то все равно не вернутся. Многие не вернутся. Вдруг и братан, Страшно. Как подумаю, кровь стынет. Своими руками задушила бы этого проклятого Адольфа. Скажи мне: Умри, Дуня, и война кончится». Секундочки не колебалась бы.

— Да разве ты одна такая? — с оттенком обиды заговорила Нюра. — У меня никого там нет. А и я себя не пожалела бы. Только ведь такого не бывает. Они еще не скоро нами подавятся. Бить их надо. Я письмо в ЦК комсомола написала. Прошусь в связистки к партизанам.

— Да ну!

— Вот так Нюрка!

— А нам ни слова. Тоже подружка.

— Всех-то разве возьмут? А одна, может, и пройду. Не дуйтесь. Чего раньше времени. Еще и совсем не ответят. Мало ль охотников. Только маме моей не проговоритесь.

— Что ты…

Вдруг Вера сорвалась с места, взялась за угол стола, скомандовала: «А ну, берись!» и вот уже стол придвинут к стене, а посреди комнаты образовалась небольшая площадка. Вера встала на пятачке, притопнула:

— Давай, Степа, подгорную.

Лихо играл Степан. Лихо плясали девчата. До полного изнеможения стучали каблуками в старые половицы. С удалым задором и даже с яростью, словно топтали свою невзгоду и печаль.

До вторых петухов в доме Веры горел огонь. Гости расходились не спеша.

— Пора и мне, — лениво проговорил Степан. — В кошеве отосплюсь.

— Оставайся. Я уйду к маме на печку, а ты ложись на кровать.

Степан окинул взглядом нарядную пышную постель с целой горой подушек.

— Ладно. Уговорила.

Вера убрала со стола, приготовила постель. Пожелала гостю спокойной ночи. А он вместо традиционного ответа вдруг спросил:

— Ты долго жила с мужем?

Она вздрогнула. Скользнула по его лицу пытливым взглядом.

— Нет, всего два месяца.

— Где он сейчас?

— Воюет.

— На побывку домой не обещается?

— Что ты. Теперь только по ранению домой отпускают.

— Всяко бывает. Пишет-то часто?

— Прежде часто. Теперь нет. Давно не было. Последний раз прислал из-под… — умолкла на полуслове, соображая. Вдруг вспомнился сегодняшний разговор в сельсовете, неприязненный взгляд лейтенанта. Вера приложила левую руку к груди. — А ты почему о нем расспрашиваешь? Что-нибудь случилось? Да? Ну говори же… Говори… Пожалуйста…

— Да нет. — Степан смущенно потупился. — Просто так, поинтересовался…

— Врешь! — Шагнула к нему. В глазах сверкнули слезы. Голос задрожал. — Думаешь, я глупенькая? Ничего не понимаю? Все понимаю. Врешь ты. Врешь!

— Вру, — сердито отрубил Степан и встал. Заговорил медленно, тихо, натянутым голосом. — Не хотел праздник портить. А если хочешь знать правду… Знай… Твой муж — предатель. Дезертир. С передовой бежал. Если не поймают — скоро сюда заявится.

— Ой!.. — вскрикнула она и отшатнулась. Закрыла руками лицо. Глухо застонала, раскачиваясь из стороны в сторону…

— Вера! — окликнул он. — Послушай, Вера.

Она опустила руки, и Степан поразился происшедшей в ней перемене.

— Да ты что… ты что? — только и смог сказать он.

А она вдруг кинула ему на плечи руки, беспомощно ткнулась лицом в грудь и зарыдала.

— Успокойся, Вера. Не надо. Перестань. Да перестань же. Ну? Прошу тебя.

Степан растерянно огляделся по сторонам. Где-то он видел кувшин с водой. Дать бы ей испить. Хотел усадить ее на стул. Но она вцепилась в гимнастерку, никак не оторвешь.

— Глупая. Какая ты глупая, — успокаивал ее Степан. — О чем плачешь? О чем? Ведь не ты дезертировала. Да и какой он тебе муж? Без году неделя. Подумаешь. Ну, хватит, хватит. Кому говорят…

Он долго еще утешал ее. Успокаиваясь, она плакала все тише и тише и наконец совсем умолкла, только время от времени вздрагивала всем телом и по-детски жалобно всхлипывала. Степан приподнял ее голову, стер слезы со щек и не удержался — поцеловал в закрытый глаз. Почувствовав под губами слабый трепет ресниц, обнял ее крепче и стал жадно целовать в щеки, в глаза, в губы. Вера не отвечала на его поцелуи. Верхняя пуговица блузки расстегнулась, обнажив налитые упругие груди и глубокую ложбинку между ними. Степан не сдержался и поцеловал эту ложбинку. Обмякшее Верино тело мгновенно стало пружинистым и сильным. Резким движением она отстранилась от Степана, прикрыла ладонью грудь.

— Не надо. Не трогай меня. Ты мне нравишься. Ты хороший… Но я не хочу так. Если ты ради этого… Только для этого…

— Что ты, Верочка. Прости, если обидел. Как-то само собой получилось. Не сердись…

— Все равно… — она покачала головой. — Не надо так.

Подошла к комоду. Заглянула в зеркальце. Машинально пригладила волосы, застегнула блузку.

— Ложись спать.

— Чего уж ложиться. Пятый час. Поеду. Дорогой отосплюсь.

— Поспал бы хоть немного.

— Да нет, поеду.

Она не удерживала. Степан оделся. Пожал руку заплаканной имениннице и ушел.

От бессонницы и бражки шумело в голове. Во рту было горячо и горько. Ноги слушались плохо. Мысли путались.

Но вот мороз сцапал Степана ледяными лапищами, дохнул за воротник колючим холодом и сразу согнал и хмель, и сонливость. Ноги зашагали проворнее, в голове прояснилось.