«Хорошо, что уехал, — подумала она и ужаснулась этой мысли. — Он же мой муж, и я его люблю, — принялась убеждать себя. — А люблю ли?..» С тех пор сомнение жило в ней, как заноза в теле, болезненно напоминая о себе.

Нет, она не тосковала о муже. Из-за болезни матери легло на ее плечи домашнее хозяйство, колхоз закрепил за ней двадцать дойных коров. А тут еще комсомольские дела.

Время врачует и телесные, и душевные раны. Постепенно все отстаивается, оседает муть. И то, о чем когда-то Вера боялась думать, теперь уже не причиняло ей прежней боли. Она не однажды спокойно, как о чем-то постороннем, думала о своей жизни, о Федоре. Он был на войне, и она всем сердцем желала ему остаться живым. Желала совсем не потому, что он — ее муж, а потому, что он — там, он — солдат, он — в общем-то неплохой парень. И как-то само собой решился мучивший ее вопрос. Вера поняла, что не любит Федора. Но по-прежнему ее письма к мужу заканчивались словами, что она ждет его, верит в его победу и надеется на скорую встречу. Что будет потом, после войны, как тогда сложатся их отношения, Вера не хотела думать.

И вдруг Федор — дезертир. А она — уже не комсомольский секретарь и лучшая доярка колхоза, а жена предателя Родины. «Как же теперь смотреть в глаза людям? Как встречаться с Дарьей Щенниковой и Ефросиньей Душиной? Как призывать людей помогать фронту, если муж предал этот фронт, предал свой народ?»

Не было сил ответить на эти вопросы. Ничто не могло оправдать измену Родине. Народ многое прощает своим сынам, но к изменникам он всегда беспощаден…

«Как же быть? Как сказать, что муж — предатель… Не могу. Пусть скажут другие. Ведь мог это сделать Степан. Он… он любит меня. Верит, что я сама скажу. Но я не могу. Пусть судят — не могу… Только бы смыть, соскрести это пятно со своей фамилии. Отречься от Федора — скажут: шкуру спасаю. Попроситься на фронт — не возьмут: жена дезертира. И все-таки должен быть выход. Надо только его найти. Найти».

Весь день она не выходила из дому. Если бы можно было с кем-то посоветоваться, разделить тяжесть навалившегося горя. Заболей она дурной болезнью, укради, обмани или сверши любое другое преступление, не задумываясь, доверила б свою тайну Дуняшке. Но сказать об этом…

А Дуня, конечно же, чувствовала, что подругу настигла беда и та глубоко страдает. Несколько раз забегала к Вере, не расспрашивала ее, не допытывалась: не каменная, в конце концов не выдержит и расскажет сама. Но Вера не рассказывала, и, разобидевшись, Дуняша сердито хлопала дверью и уходила, а час спустя опять возвращалась.

Наконец, измученная бесплодными раздумьями, Вера не выдержала.

— Какая я несчастная! Ну, скажи, за что я такая несчастная?

— Да что у тебя случилось? — с притворной строгостью прикрикнула Дуня, а у самой слезы навернулись на глаза.

— Федька…

— Убили? — ахнула Дуня.

Вера отрицательно покачала головой.

— Покалечили?

— Хуже.

— Да говори ты толком!

— Дезертир.

— Де-зер-тир, — шепотом повторила Дуня и замерла с полуоткрытым ртом в полной растерянности.

Вера обняла подругу и горько заплакала, сердито выкрикивая сквозь слезы:

— Бежал с фронта. Подлец!.. Куда же я теперь? Как же… людям в глаза смотреть? Он же муж. Муж, будь он проклят. Предатель…

Дуняша не выдержала и тоже расплакалась. А потом принялась утешать подругу. Последними словами поносила Федора, говорила, что он не стоит ни слез, ни волнений, уверяла, что его позор не прилипнет к Вере.

Провожая Дуняшу на крыльцо, Вера попросила:

— Ты пока никому ни слова.

— Что ты, Верка? И не думай. Ты только матери скажи заранее. Чтоб не вдруг. У нее сердце-то совсем никуда. Надо потихоньку подготовить.

— Ладно… Скажу.

И опять Вера не могла уснуть. Лежала с открытыми глазами и думала о завтрашнем дне. Завтра все узнают о ее позоре. Такая весть нигде не залежится. Вот почему тот лейтенант так смотрел на нее. Теперь все будут так смотреть. Все-все. Жена предателя. Дезертира…

С этими мыслями она забылась на свету, с ними и проснулась. Голова была тяжелая, ломило виски, не хотелось даже открывать глаз. Из кухни глухо долетели какие-то звуки. Тонко звякнуло ведро: мать собирается доить корову. Подружки уже вернулись с фермы. Скоро прибежит Дуняшка. Прибежит ли? Захочет ли быть подругой дезертировой жены? Сколько хороших людей сгубила война, а этого миновали и бомбы, и пули. Где же справедливость? Где?

Вера склонилась у рукомойника, когда дверь с треском распахнулась и в белых клубах студеного пара появился Степан Синельников.

— Здравствуй.

— Ты что? — всполошилась Вера. — Что? А?

Подошла к нему вплотную, широко раскрытыми глазами впилась в парня. А он не посмел встретиться с ней взглядом, опустил голову и мял в руках старенький малахай. Нет, вовсе не просто ударить человека в сердце. Даже если это надо, если иначе нельзя, если нет другого выхода из проклятого тупика. И пусть этот человек — жена предателя и за сочувствие к ней можно лишиться самого дорогого в жизни — все равно. Но и стоять столбом, трусливо опустив глаза, — тоже не выход. Степан заставил себя поднять голову.

— Ты говорила кому-нибудь?

Она хотела что-то ответить, но не смогла разомкнуть дрожащие губы и только покачала головой.

— Сегодня соберем комсомольцев и коммунистов. И ты скажешь.

— О!..

— Сама.

— Как же…

— Сама скажешь.

Сегодня все получалось не так, как нужно. Шиворот-навыворот. Вадим забыл дома тетрадь по геометрии и за невыполнение домашних заданий схватил двойку. Отвечая на уроке истории, перепутал все даты, и старенькая историчка, сказав свое излюбленное «Ай-ай, Шамов», вкатила ему еще одну двойку. В раздевалке зацепился за гвоздь, порвал куртку. А теперь вот ни с того ни с сего остановился посреди дороги, прислонился спиной к столбу и застыл, глядя перед собой невидящими глазами. Тут его и заприметила одноклассница Люся Черкашина — маленькая курносая насмешница. Она с минуту постояла перед ним, многозначительно покашливая, а потом, не выдержав, крикнула:

— Привет, артиллерист!

— Что тебе? — сердито спросил Вадим, опомнившись.

— Да ничего, — сквозь смех проговорила Люся. — Иду, смотрю: человек добровольно в сосульку превращается. Решила спасти невинную душу от гибели.

— Хватит болтать, — огрызнулся он и, оттолкнувшись спиной от столба, шагнул. Одеревеневшие от долгого стояния ноги подогнулись, и Вадим едва не шлепнулся в снег. Пришлось побалансировать руками. А Люська хохотала на всю улицу.

— Погоди, Вадик, я домой сбегаю, костыль принесу. А то тебя ветер повалит. Надо же так известись, иссохнуть парню. Ох, любовь, злая штука…

«Теперь по всей школе назвонит ерунды», — неприязненно подумал Вадим, ускоряя шаги, чтобы скорее отделаться от насмешницы, свернул в переулок и медленно побрел, не зная куда. Ему было все равно куда — только бы не домой. С тех пор, как таинственно исчезла мать, дом для него утратил былую притягательную силу. А потом, когда к ним зачастила рыбаковская помощница и принялась хозяйничать, Вадиму и вовсе опостылел дом. Он допоздна засиживался у друзей или в школе. И только голод загонял его под родную крышу. Чтобы не встречаться с «бровастой», Вадим приходил домой очень поздно. Но однажды, придя в первом часу ночи, он обнаружил у порога знакомые боты. Правда, чуть свет она ушла от них. Однако на следующую ночь противные тускло-блестящие боты снова дежурили у порога. Вадим мстительно пнул их ногой. Она опять убежала затемно, а отец за завтраком делал вид, что ничего не произошло.

Вчера эта бровастая опять осталась ночевать. А утром, собираясь в школу, Вадим увидел ее перед зеркалом. Стояла и расчесывала свой лисий хвост маминым гребнем. Вадим еле сдержался, чтобы не вырвать у нее гребень. Рванул пальто с вешалки и, одеваясь на ходу, кинулся к порогу. Его окликнул отец.