— Посмотрю, Василь Иваныч.

В райцентр Рыбаков приехал вечером. Сдав жеребца Лукьянычу, пошел домой.

— Совсем замотался, Вася. Почернел, ровно цыган, — говорила жена, накрывая на стол. — Нос торчит, как у покойника.

— Ничего, — не поднимая глаз, отозвался он. — Отсеемся, тогда и отдохнем.

— Уж ты отдохнешь, — с ласковым упреком воскликнула она. — Я тебя знаю. В мирное-то время никогда выходных не было, а теперь… Ешь, ешь, совсем остынет.

Василий Иванович с преувеличенным аппетитом принялся хлебать щи.

А Варя хлопотала возле него: нарезала еще хлеба, налила молока в стакан, положила в щи ложку сметаны и все говорила:

— Тянешь день и ночь, день и ночь. Думаешь, износу не будет. Машина и та ломается, а ты ведь хоть и секретарь райкома, а все равно человек. У тебя же не мотор внутри, а обыкновенное сердце. Когда-нибудь оно не выдержит, и все. Тебе только тридцать четыре, а лоб ве-е-сь в морщинах.

— Что ты надо мной причитаешь? — рассердился он.

Она умолкла, а ему стало неловко за свой окрик, и, чтобы как-то загладить вину, он мягко спросил:

— Где Юрка?

— У Сорокиных. Скоро придет. Ляжешь отдыхать или пойдешь в райком?

— Схожу. Три дня не был. Надо хоть почту разобрать, посмотреть материалы к бюро. Скоро вернусь.

— Выпей еще стаканчик молока.

— Некуда больше.

Поднялся. Одернул гимнастерку.

— Пошел.

Обычный, ничего не значащий разговор с женой, ее заботливость и нежность сегодня тяготили и волновали Василия Ивановича, и весь путь до райкома он думал только о Варе. Всю жизнь она посвятила ему и сыну. Ради них отказалась от любимой работы, от друзей, от развлечений. Какие уж развлечения, если он приходит долой только затем, чтобы поесть и поспать… А он за эти дни и не вспомнил о ней. А дальше… Что же будет дальше?

А Варя, оставшись одна, не спеша убрала со стола, вымыла посуду, подмела пол. Достала из русской печки ведерный чугун горячей дождевой воды и принялась мыть голову. У нее были на редкость красивые волосы. Золотистые, густые и длинные, до самых бедер. Вася всегда хвалил ее волосы, и она усердно ухаживала за ними. Она мыла их не спеша, тщательно прополаскивала и отжимала. Расчесав мокрые волосы гребнем, не утерпела, подошла к зеркалу. Долго рассматривала отраженное зеркалом лицо молодой здоровой женщины. Круглые щеки и острый маленький нос усыпаны веснушками. Втайне от мужа Варя вела беспощадную войну с этими веснушками. Мазалась сметаной, прикладывала целебные коренья и травы, применяла и иные домашние средства. Иногда лицо облупливалось, и веснушки исчезали. Но едва молодая кожица затвердевала и становилась белой, как на ней снова появлялись веснушки. «Так, видно, и умру с ними», — подумала Варя, поглаживая пальцами упругие щеки. Послюнявив палец, провела им по широким прямым бровям, помусолила ресницы. Нет, что там ни говори, а она выглядит куда как добро для своих тридцати лет. Варя довольно улыбнулась и отошла от зеркала. С книгой в руках примостилась в уголке дивана. Отыскала нужную страницу, склонилась над ней и через минуту уже забыла обо всем.

Бойко тикали ходики на стене, еле слышно потрескивал фитиль в лампе. В раскрытую форточку с улицы долетали голоса. А Варя вместе с толстовской Дашей умоляла упрямого Телегина бежать, спасаясь от спешивших в дом белогвардейцев. Варины глаза были полны слез, губы дрожали…

Вдруг она опустила книгу. Повела взглядом по сторонам, что-то припоминая. Вспомнила. Отбросила книгу в сторону, слезла с дивана — и бегом в кухню, к русской печи. Сунула в нее две кринки с молоком, плотно прикрыла заслонку. Постояла, подумала — не забыла ли еще что сделать. Вернулась в комнату и снова принялась за чтение.

Пришел сын. Пока он раздевался, Варя из-за книги наблюдала за мальчиком, как всегда радуясь его сходству с отцом: такой же поджарый и плечистый. Те же волосы цвета воронова крыла и глаза отцовские — черные, блестящие.

— Пап приходил? — спросил он от порога.

— Приходил. Поел и ушел.

— В райком?

— Угу.

— Почему меня не позвала? Я же просил.

— У него и без тебя голова кругом.

— Тогда не обещала бы. Я и сам бы дождался.

— Ладно рассуждать. Иди ужинай и ложись.

Юра, обиженно сопя, прошел в кухню.

Укладываясь спать, он подозвал мать.

— Что тебе? — склонилась она над его изголовьем.

— Разбуди меня утром раньше папы. Мне надо с ним поговорить. Обязательно.

— Ладно.

— Только честно.

Скоро сын затих: уснул. А Варя долго еще сидела за книгой. Наконец сон и ее сморил.

Василий Иванович пришел в третьем часу ночи. Не зажигая огня, разделся и лег. Варя обняла мужа, положила голову на его жесткое плечо и сразу уснула. А он лежал не шевелясь, смотрел в темноту и думал. Размеренное, глубокое дыхание жены почему-то раздражало, мешая сосредоточиться. Мысли получались рваные и путаные, без конца и начала. Напрягаясь изо всех сил, он старался распутать их, смотать в ровный клубок.

Если бы все происшедшее вчера было простой случайностью, минутной вспышкой страсти или опьянения… Нет, вчерашнее событие не вызывало в душе ни раскаяния, ни сожаления. Вместо этого перед его взором поплыли, казалось, давно позабытые картины…

Во время каждой встречи с Настасьей Федоровной он непременно открывал в ней что-то новое, хорошее и красивое, дивясь, что прежде не замечал этого. А с каким удовольствием наблюдал он ее во время работы. Ее гибкие сильные руки не боялись никакого труда. Легко и плавно, будто играючи, они косили, жали, управляли трактором и комбайном. Она делала все спокойно, размеренно, споро. Как-то довелось ему побывать с ней на покосе. Выбрав большую литовку, Настасья Федоровна ловко скользнула бруском по жалу косы и, встав в ряды косарей, медленно двинулась по росистой зелени. В ее величавой фигуре не чувствовалось и малейшего напряжения. Поднимая косовище, смуглые, обнаженные до плеч руки взлетали вверх и тут же стремительно падали вниз. Через несколько секунд они снова взмывали и снова падали. Как два крыла. И там, где она проходила, оставался в траве широкий прокос.

А время шло. Налетела война. Замелькали дни и события. Теперь Рыбаков редко встречал Настасью Федоровну: ее колхоз был на хорошем счету, и Василий Иванович не часто наведывался туда. Но, как и прежде, каждая встреча с ней, видимо, оставляла в душе незримую, глубокую зарубку.

Раз зимним серым днем Рыбаков проезжал мимо скотного двора колхоза «Коммунизм». Над бревенчатым забором торчали визжащие девичьи головы. Заподозрив недоброе, Василий Иванович остановил лошадь, соскочил и вбежал в ворота.

Посреди обширного двора, перед толстой березой, разъяренный бык рыл копытами землю. Из бычьих ноздрей текла кровавая слизь и хлопьями падала на землю. Могучее тело быка сотрясала нервная дрожь. Вот он глухо взревел, попятившись, и остервенело бросился на дерево. Там с палкой в руках стояла Ускова. Когда морда взбесившегося быка оказалась в полуметре от березы, Настасья Федоровна с силой ударила его по носу. Бык угрожающе рыкнул, но отступил, а через секунду с еще большим остервенением ринулся на Ускову.

— Бугай сбесился, — сыпала скороговоркой пожилая доярка. — Сорвался с привязи, подмял скотницу. Все разбеглись. Настасья Федоровна схватила палку да на него. Теперь он, окаянный, прижал ее и не отпущает.

— Дай-ка кол покрепче, — попросил Рыбаков…

Когда быка загнали на место, бледная Ускова подошла к Рыбакову, протянула руку.

— Спасибо, Василий Иванович. Выручил. А эти, — она сердито глянула на доярок, — хоть бы додумались за мужиком сбегать. Позалезали на заборы и любуются, как я воюю с этим чертом…

Потом неожиданно вспомнился рассказанный кем-то случай. Приехал Тепляков в колхоз «Коммунизм» и ну Ускову обхаживать. Она хоть бы что, вроде и не замечает. Тепляков не выдержал и якобы ляпнул ей:

— Ты баба бедовая. Полюбила бы меня — не пожалела…

Она смерила его презрительным взглядом: