Неужели этого никогда больше не будет? Что из того, что она была, да-да, была чьей-то женой? Разве она перестала быть молодой и ей не хочется счастья? Ей только двадцать…

Девушка зажмурилась, потрясла головой, отгоняя непрошеные мысли… Не помогло. Слезы встали в груди колючим комом — и не перевести дыхание, Вера закусила губу и почувствовала соленый привкус на языке. Нет, видно, не справиться со слезами. Пусть уж, от них даже легче становится.

— А любовь все равно будет, будет, Степочка, — прошептала она сквозь слезы…

Темнота начала редеть. Скоро наступит новый день. Еще один день весны. Что принесет он?

Не думал, не гадал Степан Синельников, что Вера займет в его жизни такое место… А всему виной была та ночь, когда он согласился пойти на вечеринку к Садовщиковой. С тех пор Степану удалось убедить себя, что ничего особенного не произошло. Ну, поцеловал девушку, что тут такого? Ведь ни обязательств, ни клятв не было. Она красивая и смелая. Славная девушка.

После памятного комсомольского собрания в «Колосе» Степан еще дважды встречался с ней.

Внешне Вера как будто не изменилась, но в ее голосе, походке, жестах чувствовалась странная неуверенность, пожалуй, робость, как будто все окружающие были для нее чужими и недобрыми. Степан жалел девушку и всячески старался доказать, что в отношениях между ними ничего не изменилось. Она поверила в это.

Однажды вечером Садовщикова сама появилась в райкоме комсомола. Это была прежняя Вера — румяная, веселая. Она принесла с собой щекочущий ноздри аромат свежего сена. Поглядела насмешливым взглядом, улыбнулась.

— Заянился, товарищ секретарь. И глаз не кажешь. Ну, да мы люди не гордые. Сами пришли.

— И хорошо! — почему-то краснея, воскликнул Степан. — Просто здорово. Ты по делам?

— По делам: приехала с тобой повидаться. — Искорки-смешинки в ее глазах разгорались все ярче и ярче.

Степан усадил девушку, подсел рядом и с преувеличенным интересом принялся расспрашивать о колхозных делах. Под конец спросил:

— Ночевать здесь останешься или домой поедешь?

— Уже надоела?

— Да что ты. Если останешься, приходи в Дом культуры. Там сегодня кино. Забыл название.

Она пришла задолго до начала сеанса. Пошарила взглядом по скамьям — Степана не было. Он появился, когда уже демонстрировался киножурнал. Остановился в проходе, высматривая свободное место.

Вера негромко окликнула его. Степан подсел рядом, сказал «спасибо» и уставился на экран.

— Почему опоздал? — шепотом спросила Вера.

— На совете районо заседал. Еле вырвался.

— А-а, — сочувственно протянула Вера и придвинулась к нему.

Кинофильм был о войне, и Степан скоро так увлекся происходящим на экране, что позабыл о Вере. Да она напомнила о себе — придвинулась. А когда сеанс окончился, она взяла его руку: «Пошли» — и он пошел.

Они влились в шумный поток зрителей и растворились в нем. Чем дальше от Дома культуры, тем реже и тише становилась толпа. А пройдя еще квартал, они остались наедине.

— Далеко живет твоя тетушка?

— Для кого как, — с усмешкой ответила Вера. — Для тебя, может, и далеко, а для меня — рядышком.

— Это почему так?

— Не понимаешь?

— Ей-богу.

Она остановилась, повернулась к нему лицом и как-то жалобно сказала:

— Люб ты мне, Степушка. — Положила руки ему на плечи. — С той ночи сердце не находит покоя. Рвется к тебе. Глупо, конечно, самой признаваться. Да что поделаешь. Пока от тебя словечка дождешься — высохнешь.

— Но ведь у тебя муж! — вырвалось у Степана.

— Муж? — Она потупилась. — Нет у меня никакого мужа. Теперь нет. Да если бы и не случилось такое — все равно. Я ведь его никогда не любила. Сама не понимаю, как оно… Не будем об этом. Мне хорошо с тобой.

— Мне тоже.

— Ой, Степочка… Милый…. Мой ты! Мой…

…Расстались на рассвете. И чем дальше уходил он от места, где они простились, тем смутнее становилось на душе. Степан как бы трезвел. Он заставил себя припомнить все, что говорили они. И ему стало не по себе. Как он мог? Он раскаивался, что пришел в кино, пошел провожать, толкнул ее на признание. А сам? Ему было хорошо с ней. «Так какого же черта тебе надо? Чем ты еще недоволен? Что тебя гнетет? — И тут же оборвал себя. — Не прикидывайся наивным. Знаешь ведь, что сделал глупость… Глупость. Почему глупость? Ох, как сложно все в жизни. Сложно и запутанно».

Лето в Сибири короткое и неустойчивое. День на день не похож. А иногда в течение одного дня погода раза три переменится. С утра — жарко, в полдень — дождь, а к вечеру потянет сиверко, и надевай пальто.

Это июньское утро выдалось по-осеннему хмурым и ветреным. Тучи плотно обложили небо. Тревожно гудели провода. Дорога вихрилась пылью. Степан поежился, вынул из передка старенький, неопределенного цвета пиджак, накинул на плечи, надвинул на глаза кепку и принялся понукать неповоротливого Каурку. Тот фыркал и лениво трусил навстречу ветру. Брызнул мелкий дождичек. «Только этого не хватало», — пробормотал Степан. Несколько раз вожжами с силой хлестнул коня. Каурко сердито отмахнулся хвостом и продолжал бежать той же нешибкой развалистой рысью. А дождь все усиливался. Отчаявшись расшевелить коня, Степан ослабил вожжи.

Впереди в сером мареве дождя показалась невысокая женская фигура. Она медленно двигалась по обочине дороги. Серенькое короткое платье промокло и плотно облепило тело. Женщина горбилась, босые ноги скользили по мокрой земле. Поравнявшись с ней, Степан вдруг узнал художественного руководителя районного Дома культуры Зою Козлову.

— Зоя!

Она повернула к нему бледное лицо, по которому текли то ли слезы, то ли дождевые капли. Из руки выскользнули и шлепнулись в грязь белые босоножки.

Степан выпрыгнул из ходка.

— Ты куда?

— В колхоз «Новая жизнь», — с трудом выговорила она посиневшими губами.

— Почему раздетая? И босиком. Полезай в ходок. Живо.

Он подсадил девушку под локоть. Скинул мокрый пиджак, набросил Зое на плечи, прикрыл сеном ее грязные озябшие ноги. Сел рядом, тронул коня.

Она сидела взъерошенная и жалкая, как мокрая птица. Золотые волосы сосульками прилипли к щекам. Губы плотно сжаты, глаза полузакрыты.

— Как же ты так? — сокрушался Степан. — Ни пиджака, никакой обуви. Надо было…

— Знаю, что надо было. — Она всхлипнула и вдруг заговорила почему-то шепотом: — А у меня ничего нет. Ни башмаков, ни пиджака… Всего два платья. В котором выступаю и это. И вот босоножки. Они последние… — Закрыла ладонями лицо и замолкла.

«Идиот, — корил себя Синельников. — Дурак. Мог бы и сам понять, что у нее ничего нет. И она глупая. Не отказалась от командировки, не попросила помощи. Фу, черт».

Он повернул лошадь и что есть мочи принялся погонять ее. Каурко, почуяв дом, припустил со всех ног. Зоя перестала плакать, открыла лицо, но сидела молча, опустив голову. Синельников тоже молчал всю дорогу.

Только спросил:

— Ты туфли какой размер носишь?

— Тридцать шестой, а что?

Он не ответил. Остановил лошадь против окон райторга. Выскочил из ходка и прямо в кабинет Федулина. Прикрыв дверь, вплотную подошел к столу.

— Слушай, Федулин. Никогда тебя ни о чем не просил и не попрошу. Но сейчас, сию минуту мне нужны сапоги или женские ботинки тридцать шестого размера и какая ни на есть фуфайка. Молчи. Не спорь. Не для себя прошу, не для матери. Видишь, в чем человек в командировку ездит? — кивнул на окно, за которым сидела в ходке Зоя Козлова.

— Постой, постой. Да это же наша артистка. Из Ленинграда которая…

— Понял? Ну и хорошо. Теперь давай команду кому следует, только не вздумай отказать…

Федулин многозначительно мдакнул, почесал редкую рыжую макушку и потянулся к телефонному аппарату.

Пока он дозвонился до базы, пока ждал, когда подойдет к телефону какой-то Фомич, и уговаривал его отыскать одни кирзовые сапожишки, Синельников стоял не шевелясь. Наконец Федулин поблагодарил невидимого Фомича за услугу, сказал, что за сапогами сейчас зайдет секретарь райкома комсомола, и повесил трубку.