Червь, сказал Рэт Кили. Прямо из могилы. Зомби долбаный.

Все засмеялись. У всех свалилась тяжесть с души.

Город привидений, сказал Митчелл Сэндерс.

Ли Странк испустил призрачное урчание наполовину со стоном, и именно в тот момент, когда его радостный стон перешел в счастливое «У-у-у-у!…», именно тут возвращавшийся Тед Лавендер получил пулю в голову. Он упал с открытым ртом. Пуля выбила ему зубы и раздробила скулу, под левым глазом вздулся черный синяк. Черт, сказал Рэт Кили, он же мертв, и продолжал повторять это, он же мертв. И верно, он был мертв. Точно.

Их груз увеличивали суеверия. Лейтенант Кросс носил счастливый камешек. Дэйв Дженсен кроличью лапку. Норман Баукер, парень вообще-то деликатный, носил большой палец руки, подаренный ему Митчеллом Сандерсом, который тот отрезал у мертвого вьетконговского солдата, мальчика лет пятнадцати. Они его обнаружили на дне оросительного канала, обгоревшего, с глазами и губами, облепленными мухами. На нем были шорты и сандалии. Его убили, когда он нес мешочек риса, ружье и три обоймы патронов.

Если хотите знать, в этом наверняка есть мораль, сказал Митчелл Сэндерс.

Он потрогал мертвое запястье. Посидел, как будто считая пульс, потом почти с нежностью похлопал мертвое тело по животу и, взяв у Киовы томагавк, отрезал темно-коричневый, шершавый на ощупь большой палец.

Генри Доббинс спросил, какая же тут мораль.

Какая? Вообще… Мораль.

Сэндерс завернул палец в бумагу и протянул Норману Баукеру. Крови на пальце не было. Он с ухмылкой пнул мертвую голову, посмотрел, как взлетели мухи, и сказал, что это как в старом фильме по телевизору, «Паладин». Ружье ведет за собой.

Генри Доббинс подумал и сказал, нет, нету тут никакой морали.

Есть, есть мораль, точно.

Да поди ты к…

Они несли блокноты, карандаши, авторучки, керосиновые горелки, английские булавки, фонарики с узким лучом, сигнальные фонари, мотки проволоки, жевательный табак, кадильные палочки из храмов и статуэтки улыбающегося Будды, свечи, американские флаги, маникюрные щипчики, пропагандистские листовки, пробковые шлемы, мачете, всего и не перечислишь. Два раза в неделю, когда вертолет доставлял свежие припасы, они перетаскивали горячее варево в пластиковых зеленых банках, неподъемные мешки с ледяным пивом и бутылками содовой и двухгаллонные пластмассовые канистры с водой. Митчелл Сэндерс носил с собой жесткий плащ тигровой расцветки для особых заданий, Генри Доббинс - жидкость от насекомых «Блэк Флэг», Дэйв Дженсен - пустые мешки, чтобы насыпать по вечерам в них песок и укреплять лагерь. Ли Странк носил защитный крем от солнца. Кое-что приходилось нести вместе. По очереди несли рацию PRC-77, тридцать фунтов с аккумулятором. Общим был груз их памяти. Одни несли то, на что не хватало сил у других. Бывало, несли друг друга, если кто-нибудь был ранен или выбивался из сил. Переносили недомогания. Несли с собой шахматные доски с фигурами, баскетбольные кольца и мячи, вьетнамско-английские словари, знаки различия, «Бронзовые звезды» и «Пурпурные сердца», пластиковые карточки с напечатанными на них правилами поведения. Переносили болезни, в том числе малярию и дизентерию, вшей, глистов, пиявок, клочья засохшей тины, грязь, мусор. Они несли саму землю: Вьетнам, его пыль и почву, мелкую рыжевато-красную пыль, которая оседала на их одежде, обуви, лицах; воздух и небо, влагу, муссоны, грибную вонь тления, все целиком, все всерьез. Они шли, как мулы. Днем их подстерегал огонь снайперов, ночью минометный обстрел, но это не было битвами, это был один нескончаемый переход, от деревни к деревне, без цели и без намерения выиграть или проиграть. Шли, чтобы идти. Они продвигались медленно, вслепую, внаклонку через жару, не думая, как кровь ни о чем не думает, протекая по телу, простая пехота, которую ноги кормят, вверх по холмам, вниз на рисовые поля, шаг, снова шаг, без воли и без желания, как заведенные, одна голая анатомия. Война определялась выносливостью и силой, умением таскать груз, механической инерцией, она стала разновидностью пустоты, лишенной желаний, ума, совести, надежды, человеческих чувств. Их принципами стали их ноги, расчеты были биологическими, вне связи со стратегическими задачами. Они обыскивали деревни, не зная, что ищут, и не желая знать, расшвыривали горшки с рисом, пугали стариков и детей, взрывали подземные ходы, иногда поджигали, иногда нет, потом выстраивались и шли в другую деревню, а после в следующую, не отличавшуюся от предыдущих. Они несли самих себя. Нагрузка была невыносимой. Перед полуднем, в самую жару, они снимали каски и пуленепробиваемые жилеты и шли налегке, подвергая себя опасности, но получая разрядку. Часто они на ходу бросали часть ноши. Выбрасывали НЗ, мины и ручные гранаты подрывали, плевать, вечером вертолет еще привезет, а через день или два еще, а также свежие дыни и темные очки, свитера (откуда что бралось?!), бенгальские огни на 4-е июля, крашеные яйца на Пасху - они несли с собой всю Америку: научно-технический прогресс, трубы от каминов над крышами, консервные заводы, арсеналы Хартфорда, леса Миннесоты, автолавки, необозримые поля кукурузы и пшеницы - они, как товарные поезда, несли все это на своем горбу, и если было что-нибудь несомненное вопреки окружавшему их Вьетнаму с его тайнами и загадками, так это то, что им всегда будет, что нести на себе.

Когда вертолет забрал Лавендера, лейтенант Джимми Кросс привел своих людей в деревню Тан Кхе. Они сожгли все дотла. Перестреляли собак и кур, выпотрошили дома, связались с артиллеристами, проследили за точностью попаданий, потом несколько часов шли по жаре, а в сумерках, когда Киова объяснил, как умер Лавендер, лейтенант Кросс обнаружил, что его бьет дрожь.

Он попытался удержать слезы. Он взял саперную лопатку весом пять фунтов и пошел рыть окоп.

Он стыдился и ненавидел себя. Он любил Марту больше, чем своих солдат, и вот, Лавендера убили, и он теперь будет нести с собой эту тяжесть до конца войны.

Он мог лишь рыть землю. Он орудовал лопатой, как топором, сплеча, переполняемый любовью и ненавистью, а позже, отрыв окопчик, сел на дно и заплакал. Он плакал долго. Он оплакивал Лавендера, но больше Марту и самого себя, потому что она принадлежала к другому, ненастоящему миру, потому что она училась в колледже Маунт-Себастьян в Нью-Джерси, жила поэзией, была девушкой, и он понимал, что она не любит его и никогда не полюбит.

Как куль цемента, шептал в темноте Киова, ей-Богу. Бум, и все. Слова сказать не успел.

Слышали уже это, сказал Норман Баукер.

Пос…ть отошел, понял? На ходу ширинку застегивал. Его на ходу и…

Ну ладно, хватит же.

Нет, но ты понял, как он…

Слышали уже, ну! Как куль с цементом. Может, заткнешься уже?

Киова грустно покачал головой и глянул в сторону окопчика, в котором лейтенант Джимми Кросс сидел и смотрел в ночь. Воздух был влажным и густым. Теплый сплошной туман накрыл поля, стало тихо, как перед дождем.

Немного погодя Киова вздохнул.

Одно точно, сказал он. Лейтенанту совсем худо. Слышали вздох оттуда, такой с присвистом, как будто когда взваливаешь на себя что-нибудь, не то что специально, а по-настоящему. Ему-то не наплевать.

Еще бы, сказал Норман Баукер.

Ты говори все, что хочешь, но уж ему-то не наплевать.

У всех свои заботы.

Да, кроме Лавендера.

Пожалуй, сказал Баукер. Послушай, а ты можешь оказать мне любезность?

Заткнуться?

Вот, умный индеец. Заткнуться.

Киова пожал плечами и снял ботинки. Он хотел сказать еще что-нибудь, может, тогда будет легче уснуть, но вместо этого раскрыл «Новый Завет» и подложил его под голову вместо подушки. Туман лишил все вокруг смысла и связи. Киова не хотел думать про Теда Лавендера, но думал о том, как быстро он умер, раз, и все, никаких драм. Как-то не по-христиански получается с его стороны. Хоть бы печаль была или хотя бы злость. Но он не испытывал ничего, кроме удивления. Главное ощущение - как хорошо, что я жив. От «Нового Завета» под головой шел, какой бы химией его ни пропитывали, приятный запах бумаги и клея. Хорошо различать звуки ночи. Даже хорошо подогнанная армейская форма, ноющие мускулы, расслабленное внимание - как хорошо не быть мертвым. Лежа в темноте, Киова восхищался тем, что лейтенант Кросс может переживать. Он тоже хотел бы, чтобы ему стало грустно, как Джимми Кроссу, но когда он закрыл глаза, он вспомнил только про «бум, и все» и ощутил босые отдыхающие ступни, густой туман, мокрую землю, приятный запах от книги, долгожданный ночной отдых.