Одно только можно поставить ей в упрек: она умерла слишком рано, а классные лошади, как правило, отличаются еще и долголетием…
— Ну, ребята, — произнес тренер, вставая, — теперь мы с вами сделаем галоп.
Опять сделался он немного торжественным.
— Галоп, — сказал тренер, — труднейший из аллюров. Главное, следите за тем, чтобы лошадь, поднявшись в галоп, шла все время с одной и той же ноги — с правой или с левой.
— А я что-то встал сегодня, кажется, с левой ноги, — вырвалось вдруг у того, кто сидел на Зайце.
— Попрошу без шуток! — возвысил и без того приподнятый голос тренер.
Трудно было в самом деле найти более неподходящий момент для посторонних замечаний: галоп! Но и сам он, на Зайце, почувствовал это и едва усидел в седле, растерявшись от собственной дерзости.
— Крайне важно сохранять на галопе правильную посадку. Сидеть можно по-манежному и по-жокейски.
— Можно как на скачках? — вырвалось у паренька на Пехоте.
— Ты научись сначала повод держать правильно, а потом о скачках будем говорить!
До конца прошлого века в седле только сидели. Скакали, прыгали, ездили манежной ездой, все так же сидя в седле. Потом заметили, что стоит в седле приподняться, привстать на стременах, как лошадь идет быстрее. Это понятно: у лошади облегчается задняя часть корпуса, и толчок задними ногами делается мощнее. Тогда и сели жокеи так, как сидят они и по сей день: пристав на стременах и скорчившись. Такая посадка нужна, когда нужна предельная резвость, а во всех остальных случаях удобнее оставаться на «глубокой» посадке, в седле. Но у ребят в голове шумел, конечно, «вихорь шумный»: каждый мечтал нестись перед трибунами, как бы перед трибунами… Однако прежде чем приподняться над седлом, надо научиться как следует держаться в седле. Так что тренер выбрал тех, кто покрепче, и сказал:
— На Ромашке и на Прибое, поедете по-жокейски. На Пехоте и на Зайце — по-манежному. А ты, — обратился он к тому карапузу, которому он отдал свою лошадь и про которого я совсем забыл, — становись в голову. Поведешь группу.
Действительно, я как-то упустил из поля зрения этого паренька, но стоило мне услышать, что его ставят в голову, и стоило бросить мне на него один взгляд, как я все увидел, все понял. Парень этот сидел на лошади! Всадник! А был вроде бы меньше всех. Но ведь не случайно же именно ему доверил тренер своего коня. Как же я всего этого сразу не приметил!
Мы обменялись с тренером взглядами.
— Да, — отвечал он, — моя надежда. Есть у него чувство лошади.
Карапуз на сером встал в общий круг. Пехота и Заяц нервно теребили поводья, оглядываясь каждую минуту на тренера. Прибой и Ромашка, ни на кого не глядя, уже воображали себя мастерами. А все-таки в самом деле сидел в седле один карапуз! Как это сразу видно и до чего же неуловимо! Ну какая разница, казалось бы…
— Га-ло-пом… Ма-арш! — протянул тренер.
И закачались кони. Они раскланялись, как это вы все, наверное, видели в цирке, по кругу, по плацу, похрапывая.
— Держите дистанцию! — дирижировал тренер. — Не наезжайте друг другу на хвост.
Уж я следил за первым, за серым, за карапузом. Рождение спортсмена! Кем он будет? Новым Кейтоном, вторым Лиловым, Сергея Иваныча[19] затмит? Окажется ли он способным по выездке, станет ли смело прыгать, откроется ли у него понимание пейса, достойное истинного жокея, — это все вопросы будущего, а главное — он уже есть, есть настоящий конник, этот складный комочек на спине у лошади.
— Ша-агом, — запел тренер.
И кони прежде своих увлекшихся всадников выполнили его команду.
3
Уже завершилась заездка молодняка в заводе, и по конюшням стояли пусть юные, но уже готовые к тренингу лошади. На молодых лошадях вес требуется необычайно легкий. «Штатных» мальчишек нам не хватало, и я попросил у тренера:
— Слушай, дай ты мне своего Пигота! Как ты думаешь, усидит он?
— Малый с будущим, — отозвался тренер.
— Так пришли его завтра с утра на тренерскую.
— Ему ведь в школу нужно.
— Ах ты, черт…
Но с утра все равно бы ничего не получилось: меня вдруг вызвал директор.
— Уж извини, — обратился он ко мне без предисловий, — прости…
Я, конечно, не сразу сообразил, в чем передо мной мог провиниться директор. А он продолжал:
— Прости меня, Николай, за лошадей, что я тебе тогда говорил.
И пока я раздумывал, что же это он так, вдруг, директор сам раскрыл карты.
— К нам гости едут, — сказал он, — завод смотреть. И уж гости!
Он подал мне бумагу со списком. Я прочел имена, какие обычно видим на первых страницах газет.
— Прошу тебя по-человечески помочь. Надо организовать показ…
— Выводку?
— Исключительно выводку, если это так у вас называется.
— По какому ранжиру?
— Чего?
— Я спрашиваю, выводить как будем, по полному ранжиру или…
Но «или» привело директора в ужас.
— По полному! Исключительно по полному! Что ты! Для таких-то гостей! Надо же, лошадей едут смотреть, исключительно лошадей. Я думал, списывать их пора или так, в расход. Нет, говорят: будут ответственные товарищи, приготовьте лошадей. Я думал, ослышался. Свиней, говорю, или, может, отары?.. У вас там, отвечают, разве свиноферма? Овцесовхоз? Нет, говорю, но… Так и показывайте лошадей, говорят. Надо же! Подумать только, называется конный завод, значит, лошади. Мне, я тебе доложу со всей откровенностью, это исключительно никогда в голову не приходило. За лошадей меня уж который год никто и не спрашивает. Спрашивают яйцо, шерсть, молоко… И вдруг спрашивают: «У вас там конный завод?» Да, говорю, конный… Вот времена! Так что давай уж по полному, исключительно по полному… как ты говоришь?.. ранжиру покажем.
— По полному ранжиру, — отвечал тогда я, — выводятся лошади все до одной, включая больных и калек. Так лошадей показывают при ветеринарных инспекциях.
— Что же тогда делать, если не по полному? — спросил упавшим голосом директор. — Зачем же калек?
— А при особых посещениях устраивается ранжир малый, на выбор. Выводятся лучшие. Показывают производителей, и то не всех, а наиболее картинных, по себе эффектных, выводятся матки с жеребятами, потом…
— Ладно, ладно, — вздохнул директор, — я теперь на все готов. Сейчас Шкурат подойдет, и вы с ним исключительно договоритесь.
Явился Шкурат, и мы принялись составлять ранжир. С кого начинать?
Раньше само собой было ясно: выводку открывал Блыскучий. Один, без конюхов, даже без поводьев и уздечки, выбегал он на выводную площадку. Музыка мягко играла «С неба полуденного…». Конь-ветеран вылетал стремительно и останавливался в центре. Он сам знал, как надо встать. Выгибал шею, раздувал ноздри, настраивал уши, глаза горели, — конь как бы прислушивался к музыке. Потом, поймав такт, двигался с места по кругу. Все быстрее, быстрее, словно по заказу играя каждым мускулом, золотистый красавец набирал ход. И вдруг опять вылетал в центр и окончательно замирал монументом. «Смотрите, о, смотрите, что значит чистокровная лошадь!» — своим видом обращался он к зрителям, и все, кто ни смотрел, теряли головы. Будь то хотя бы отдыхающие соседнего санатория и вообще профаны, будь то ни больше и ни меньше буденновцы или даже сам маршал, всех решительно и нестерпимо поражало это зрелище.
Но Блыскучего больше не было. Пришлось нам со Шкуратом покопаться в памяти, выискивая приемы выводчиков-классиков.
— Белые кобылы на бархате хорошо смотрятся, — прохрипел Шкурат. — Поставить на красном ковре гнездо светлых маток от Лукавого.
— Не пойдет, это ампир. Нам энергичнее надо начать, по-современному.
— Да, да, — оживился директор, умолкнувший на то время, пока говорили мы со Шкуратом на своем языке, — исключительно по-современному. Я бы, например, продемонстрировал парочку бычков.
— Ну, нет, — захрипел Шкурат, — на этот раз бычков не будет! — Начальник конной части аж налился кровью.
19
С. И. Филатов — Олимпийский чемпион.