— Николай, — раздался вдруг возле меня голос директора вместе со звоном медалей на груди его, — сейчас дончаки идут, а следом твои, чистокровные…

С крутыми загривками, сбитые и упрямые, норовом под стать хозяевам своим, затопотали по конюшенному коридору жеребцы донской породы.

— Готовьте Сапфира, — сказал я тогда конюхам.

Мы работали на контрасте. «Держите крепче», — велел я ребятам, повисшим у игреневого жеребца на поводьях с обеих сторон, и щелкнул у него за спиной бичом. Он рванул из конюшни, конюхи, едва касаясь земли, летели вместе с ним по воздуху, и весь этот оживший Клодт вызвал общее «О-о!» у публики, что и нужно нам было. А следом, напротив, очень медленно, с достоинством, как бы в контрритме против общего порыва, как учил меня еще Почуев проходить после победы перед трибунами, вышел человек в жокейской форме — камзол голубой, лента красная, картуз зеленый.

— Чистокровных лошадей демонстрирует мастер международной категории Николай Насибов, — слышно мне было, как сказали человеку, сидевшему в центре группы.

— Николай Насибович, — обратился ко мне человек, сидевший в самом центре и, пожалуй, в наиболее скаковых формах, — вы показываете чистокровных, но разве другие лошади, которых мы видели, не чистой крови?

Развеяв это обычное заблуждение относительно слова «чистокровный», я указал, в частности, что чистокровная скаковая порода, называемая для краткости чистокровной и пошедшая по всему миру от англичан, имела трех прародителей, вывезенных с Востока. Из них один, звавшийся Араб, напоминал сложением, в особенности очертаниями головы и шеи, туркменского ахалтекинца. Таким образом, эта резвейшая порода несет в себе, возможно, и кровь наших лошадей.

— Возможно? — переспросили меня. — Нельзя ли точнее?

Осветив в общих чертах тип скаковой лошади, я перешел к вопросам управления.

— В чем состоит искусство управления? — говорил я. — Мягкость рук, а вместе с тем твердая воля, передаваемая едва заметно, однако последовательно, чувство равновесия и вообще чутье, позволяющее не просчитаться в решительную минуту и спросить с коня именно столько, на что он способен, — вот идеал человека, прочно сидящего в седле и знающего свое дело.

Тут уж меня выслушали, не проронив ни слова. Тогда я сказал:

— Куда бы ни приезжали советские конники, — и взглянул на министра, который был тут же, во втором ряду, и уж не мог меня остановить, а только при этих моих словах опустил глаза, — они несут прогрессивные идеи. Однако в спорте дело решает все-таки финиш. Передовые идеи лучше всего утверждать победой над соперниками. Мы не без успеха выступали в крупнейших призах мира, занимая почетные места. Но чтобы победить, нужно освежить кровь, нужен жеребец!

— Сколько же такой жеребец стоит? — спросил меня все тот же человек в центре.

Набрав дыхание, я отчеканил:

— Зависит от класса. И десятки, и сотни тысяч… Миллионы.

Среди гостей поднялся ропот.

— Что ж, подход вполне классовый, — улыбнулся между тем человек в центре.

Меня вскоре опять вызвал директор:

— Ты можешь мне сказать, куда идет жизнь?

— Жизнь идет вперед, товарищ директор.

— Не-ет, раньше я понимал: овца, мясо, молоко. А теперь говорят: лошадей! В спорт лошадей дай! На колбасу — опять лошадей! Я нашел, дал, послали итальянцам и французам состав мясных лошадей. Еще давай, говорят. А те куда ж девались? Уже съели, говорят. Так скоро?! И что же ты думаешь? В самые высшие сорта колбасы идет до семидесяти пяти процентов конины. Вот и давай! Теперь ты эту кашу заварил, с покупкой жеребца… Говорят, действуйте, но изыскивайте собственные ресурсы. Торгуйте лошадьми! На колбасу дай, в спортшколу дай, на экспорт дай — и все лошадей! Что же это происходит, я тебя спрашиваю?

Он прошелся по кабинету, вдоль стены, где висели выцветшие и пыльные фотографии лошадей.

— У меня голова не справляется, — продолжал директор, — исключительно не справляется! Голова, а не что-нибудь! Ты вообрази телегу, запряги в нее реактивный мотор и поезжай, да еще по ухабам, — вот это будет тебе моя голова сейчас.

Он все ходил вдоль стены.

— Да нам с Драгомановым на покой пора.

— Почему же? Драгоманов каждое утро верхом скачет, в бане парится…

— Бодрится! В теле призовом себя держит. Это понятно. Но колесики, винтики, — он постучал себя по лбу, — другие уже требуются. Ты слышал: «Точнее! Меньше фантазировать! Смотрите на факты!» А мы с ним как привыкли: упросил, нажал… Все ухватки у нас такие, что без фантазии не обойдешься. На фантазии, на мечте мы замешены, а теперь вот, — посучил он большим и указательным пальцами правой руки, — одни цифры подавай.

Он сел за стол и вздохнул.

— Ладно, я тебя что прошу: поднимись в табуны и отбери на продажу молодняк. Шкурат за эти дни так переволновался, что в больницу свезли. А кроме того, ты сам все это начал, и тебе же торговать ими придется. Так что давай! Машина тебе нужна? На чем в горы поедешь?

— Ну, едем в табуны со мной! — сказал я этому карапузу.

— Прямо в трусах? — раздалось в ответ.

Я застал его на заборе, на изгороди вдоль загона: он сидел в одних трусах на перекладине и, по-моему, воображал себя «великолепной семеркой».

Выехали мы на другой день утром. По узкой тропе лошади шли рядом, конь о конь, но стремена наши друг о друга все-таки не позвякивали, как хотелось моему спутнику, чтобы больше походить на «великолепную семерку», — длина стремян у нас слишком разная. По мере того как подымались мы над заводом, из-за гребня показывались все новые и новые солнечные лучи. Скала Чертов Палец, торчавшая прямо напротив центральной усадьбы, вся целиком так и отпечаталась на земле ясной тенью. Кони с удовольствием пофыркивали, освежая ноздри прохладным влажным воздухом, но сразу было видно, что это бывалые горные ездовые лошади. Сплошная сила и энергия, они, однако, не приплясывали, не играли, не занимались ребячеством, как это свойственно скаковым лошадям, они знали, что впереди путь долгий и все на подъем да на подъем.

Поднимаясь, дорога поворачивала так, будто нам специально показывали окрестности, то освещенные солнцем, то в тени. На одном из подъемов я оглянулся и даже вздрогнул. Что за сказка? Или это не в горы мы заехали, а на пятьдесят лет назад — на машине времени? Внизу, на большак, выходила красная конница. Краснели верхи кубанок. Белели башлыки. Сверкали самые настоящие газыри (футляры с порохом у всадников на груди). Всадников было не так много, примерно эскадрон, человек сорок. За ними ехала тачанка. Потом — кухня. Всадники были, видно, совсем зеленые. Но сзади, как и полагается, ехал самый настоящий, бывалый вахмистр.

— Что это? — спросил я своего спутника, удивляясь прежде всего, как это он, готовый не то что на любой кляче, но и на палочке верхом поездить, не в этой краснозвездной колонне!

— Каникулы, — отвечал карапуз.

Потом через силу добавил:

— Кавалерийский пробег.

И покраснел.

— А ты что же с ними не поехал? Не взяли?

Не отвечая, покраснел еще больше, а я, все понимая сам — третья четверть, неуспеваемость! — спросил только:

— По каким же предметам?

— Русский и математика.

— Нехорошо, брат! Всадник должен знать свой родной язык.

У въезда в ущелье Любви и Разлуки (когда-то два верных сердца вынуждены были здесь оставить друг друга) мы обогнали еще одного всадника. Он поил коня у Водопада Слез. Но как только конь его, насытившись, вскинул голову и он зауздал его и поехал, то сразу оказался впереди нас, шедших обычным шагом. Конь его шел тропотой, или, как еще говорят, проездом, особым ходом, не шагом и не рысью, а спорой и быстрой побежкой, удобной в горах.

— День будет добрый, — вдруг обернувшись, сказал нам всадник.

— А почему?

Он указал плеткой вверх.

— Гуд-Гора открыта.[20]