Но уже вели следующий «лот» (так называется каждая продажная лошадь) — кобылку.

— Тысячу пятьсот! — сразу выкрикнул аукционер, как бы продолжая прежнюю игру.

Ему ответили молчанием.

— Хорошо, — сказал он как ни в чем не бывало. — Сто пятьдесят.

Поднялась рука. За ней — другая. Третья. Не успели покупатели опомниться, как за эту кобылку, происходившую от Лунатика 3-го, надавали шесть тысяч! Оказывается, и тут, чтобы удача была, свой пейс понимать нужно. Тактика требуется. Принял «тихо» (правда, с одним фальстартом), зато что за резвый «кончик» сделал: тысячи дали! Кажется, и сам аукционер не уследил, как это у него так резво получилось. В пылу коммерческой агитации сбросил он с себя пиджак, сорвал галстук, весь взмок, будто в самом деле галопировал и теперь, вытирая платком потный лоб, пытался осознать, что же вышло. Еще меньше понимал происшедшее новый владелец «лота». Ему аплодировали, ему трясли руки: «Вот азарт! Вот спортсмен, вот уж истинный любитель лошадей!» Однако энтузиаст, спортсмен и любитель, готов был, судя по всему, отдать все эти лестные титулы, чтобы получить назад хотя бы половину своих денег.

Ликовал Выжеватов:

— Гипнотизер! Кудесник! — не мог он нарадоваться на этого аукционера, который, может быть, и знал свое дело, но знал и свою выгоду — процент от каждого проданного «лота». Так что «резвые концы» делал он не из одной любви к искусству.

На полубрате этой кобылки я тоже скакал. Способный был, но слишком впечатлительный.

Полузнакомая мне сестричка моего скакуна прошла, конечно, по хорошей цене, а следом за ней стали бойко раскупаться полукровки, четверки, осьмушки — по крови. В некоторых лошадях, особенно в головах и шеях, сильно проглядывала арабистость. Ее сразу видно по «щучьему» сухому и острому носу, по крупным и блестящим глазам, широкому лбу и лебедино-изогнутой шее.

— Сын Тарзана! — объявляет аукционер.

Как живой встал перед глазами у меня Тарзан, немного цибатый (на ногах приподнятый, голенастый), однако резвый. Был он, этот Тарзан, безбожным блютером: кровь у него носом шла. Поседлают утром на пробный галоп, а у него — кровь. Работа, естественно, откладывается. А как можно подвести кровную лошадь к скачке без резвых галопов или хотя бы подгалопчиков? Замучил он нас кровотечениями. Обратились к Вильгельму Вильгельмовичу. Он по книгам сразу все вывел. Дело, говорит, в том, что ген — гомозиготен, а ломкость сосудов рецессивна, а у него в пятом поколении с материнской стороны Сатрап, бывшим тайным носителем того же порока, а в четвертом — явно кровоточившая Прелесть. Все ясно, но нам-то на другой день скакать! А Тарзан стоит худой, кровь приостановили, и скачку я выиграл. Посылал поводьями и поводом. Хлыстом не трогал, хотя меня стали уже захватывать. Но, думаю, перенапрягать жеребца не буду, а то вдруг опять эта гетерозиготность начнется…

Да, отскакавшие копыта стучат в голове.

Больше всего жеребята, появлявшиеся на выводном кругу, напоминали мне об Артемыче, о том, сколько ночей со своими табунщиками выстоял он на посту в горах, оберегая коней от волков, непогоды и прочих напастей. Сколько сил потрачено было, прежде чем причесанных, только что не напомаженных, нарядных коньков вывели на манеж и потребовали: «Кто больше?» Стучи, стучи крепче, говорил я про себя аукционеру. Выколачивай все, что в этих жеребят вложено! При мысли об Артемыче я невольно поглядывал на небо: где-то он сейчас там, в облаках, движется на своем Абреке? Надо будет ему каталог с аукциона привезти, пусть посмотрит цены.

Вспомнился мне и малыш, бедняга… Мог бы вместе с нами все сейчас наблюдать. Жесток же конный спорт, ничего не поделаешь. Кочевники говорили: «В степи конский череп найдешь — и тот взнуздай покрепче». Лошадь есть лошадь, и, как ни сживешься с ней, все-таки зверь.

Задумавшись, я и не заметил, что на аукционе наступила странная тишина. Я засмотрелся на небо, но, взглянув на круг, увидел, что стоит там караковый жеребенок. Кличка у него была Потомок.

На этот раз аукционер, выдержав паузу, сказал очень просто:

— Перед вами, господа, внук Петра Великого.

Силу своих слов он, видно, рассчитал. Единодушный и напряженный возглас всей публики был ему ответом.

Затем установилась напряженная тишина, и аукционер, работая на контрасте, еще спокойнее произнес:

— Пятьдесят… Пятьдесят тысяч, господа.

Трудно теперь установить, почему когда-то одному американскому заводчику взбрела в голову фантазия назвать родившегося у него в хозяйстве жеребенка Петром Великим. Однако именно этой лошади, когда она выросла, суждено оказалось сыграть роль, достойную своего исторического тезки. Правда, распознали Петра Великого не сразу. Особенного класса в призах он не показывал, и тогда в поисках сбыта привезли нескольких его детей в Россию, а вместе с ними — влияние Запада. Тут же началась борьба, жестокая борьба кровей, но история решает такие конфликты по-своему, и в результате возникла еще одна племенная линия. Резвачи этой линии стали совершать чудеса. И потомки Петра Великого стали цениться на вес золота. «Нам очень, очень нужен Петр Великий!» — говорят теперь заводчики Америки так, как говорим мы: «Где достать Святого Симеона?» Нужная линия, которая, обогнув полсвета, освежилась и теперь сказывается в триумфах призовых бойцов по обе стороны Атлантики.

За Потомка давали уже семьдесят пять тысяч, когда среди публики у входа в торговый зал появился невысокий плотный мужчина, а с ним еще один, державшийся при нем неотступно, все время возле плеча, в седелке у него он ехал «вторым колесом», заместо поддужного.

Окинув по-хозяйски взглядом весь зал, вошедший даже не посмотрел на Потомка, он только сделал своему спутнику едва заметный знак, и тот, выступив на этот раз чуть вперед, сказал:

— Сто.

Выжеватов тихо пояснил нам:

— Это Пламмер, американец.

— Сто тысяч! Кто больше? — не дрогнув, делал свое дело аукционер.

И, надо вам сказать, поднялась рука, но, вероятно, только для того, чтобы, при бессилии в самом деле с ним бороться, все-таки раскошелить его. Американец сделал своему спутнику знак, а тот объявил:

— Сто пятьдесят.

— Сто пятьдесят тысяч — раз! — подхватил аукционер. — Сто пятьдесят тысяч… два!

Окинув взглядом весь зал, он почти одновременно с ударом молотка произнес:

— Три! Продано.

К Пламмеру кинулись корреспонденты, но спутник его оттеснил их, говоря:

— Мистер Пламмер комментировать своей покупки не будет. Не-е бу-дет!

Однако же мистер Пламмер предложил встречу нам. Выжеватов посоветовал:

— Сходите. Ведь он сам торгует лошадьми. У него есть жеребец-производитель линии Святого Симеона.

— Кто же? — спросил Драгоманов, потому что все Святые Симеоны наперечет.

— Слепой Музыкант.

Слепой Музыкант! Подумать только! Он был вторым на Дерби, но выиграл Аскот (соответствует у нас призу имени Ворошилова), потом, правда, вскоре захромал, сделавшись полулегендой. Его продали в Америку — и вот предлагали нам.

Драгоманов скрыл все свои чувства, которые я прекрасно понимал, и выразился так:

— Что ж, поговорить можно.

Пламмер с первых слов сказал:

— Отдам почти даром. Для России я сделаю все. Это моя родина.

— ???

— Слесарев я, из Куро-гиберники.

«Слесарев» — это Пламмер, это мы поняли, а вот «Куро-гиберники» — сообразили не сразу.

Угадал Выжеватов:

— Из Курской губернии?

— Райт (right — верно). Нет, по-русски я не говорю. Что вы хотите, пятое поколение! В Америку приехал прапрадед. Отец, тот еще знал по-русски несколько слов.

— Что вы за коня просите? — поинтересовался Драгоманов.

«Почти даром», как понимал это мистер Пламмер — Слесарев, было вроде удара молотом по голове.

— Но поймите, — говорил он, — тогда уж нужно просто подарить вам жеребца, чего я все-таки позволить себе не могу, или уж держаться достойной его имени цены. Дешевле никак не могу.