У сварщика все по–другому. Огненная строка его не должна остынуть ни на долю мгновения, пока он не завершит ее всю. Одно неверное движение, незримый глазу брак — трагедия, жертвой которой может стать труд многих тысяч людей.

Созданное каллиграфами, благоговейно сдерживая дыхание, изучают эксперты, вооруженные увеличительными стеклами. Сделанное сварщиком изучают с помощью изотопов, магнитографических и ультразвуковых установок. В лабораториях–летучках изощренно истязают сварной шов, подвергают пыткам сложнейшими приборами, пока не убедятся в его вековечной прочности. Щеголеватое изящество текучей огненной строчки сварщика столь же прицельно, как и у строки, написанной тушью. Только и вся разница, что творчество художника называют искусством, а творчество сварщика — работой.

Я видел работу Бориса Шпаковского и, завороженный ею, испытывал такое же благоговейное восхищение, как и тогда, когда удостоился чести видеть, как пишут свои изумительные шедевры китайские каллиграфы.

Знаменитые пианисты берегут свои руки, словно доярки. Шпаковский, снимая койку у вдовы Злобиной, отказывался утром — перед тем как идти на работу — наколоть или принести дров. Он никогда, несмотря на высокий рост, не соблазнялся волейболом, боясь повредить мячом сухие длинные свои пальцы, утром он занимался только легкой гимнастикой.

Отправляясь на работу, он избегал встреч, раздражающих разговоров. Любимое его изречение: «Сварщик, как и снайпер, должен быть спокойным, равнодушным, сосредоточенным и даже бездыханным, как покойник, чтобы биением сердца не колебать руку». Он славился своей холодной вежливостью. А вежлив он был для того, чтобы не раздражаться, ибо, по его мнению, любое волнение сказывалось на шве сварки.

На заболоченном лимане Шпаковский сваривал стыки дюкера, когда внезапно начался подъем воды, гонимой тяжелым, твердым норд–остом. К лежкам, на которые опиралась труба, приближалась вода.

Защищая от мокрого снега и грязного нещадного ветра шов сварки, Шпаковский накрылся куском брезента с головой. И хоть ветер толкался в этот брезент, как в парус, он приспособился ритмично сжиматься под ударами спрессованного в глыбы, ревущего бурей воздуха.

Он закончил работу по колено в воде, освободился от давящего брезента, и шквальный порыв ветра унес этот брезент, как тряпку. И только тогда он спросил моториста:

— Это что же такое, Вася? Потоп получается…

Моторист согласился:

— Натекла с моря водичка, правильно.

— Что же ты молчал?

— Я вас тревожил, — почтительно сказал моторист, — но вы велели мне не вмешиваться, а только силу тока вам прибавить, поскольку труба от ветра и снега сильно стынет и в силу этого точка плавления потребовала высоких градусов.

— Ну что ж, пошли до дому.

— Кое–где вплавь придется!

…Их подобрал в воде катер с прожектором. Сидя на спасательном круге, Шпаковский сказал задумчиво:

— Беспокоюсь за последний шов: труба неравномерно на ветру охладилась, могут образоваться трещины.

Лязгая зубами, моторист ответил:

— Вы же только что утопленником были, я вас за прическу вытащил. А вы тут про шов рассуждаете. — И заявил с отчаянием: — Нам с вами водки надо как следует выпить, чтобы с простуды не заболеть!

— Нет, — твердо сказал Шпаковский, — водку я пить не буду. Не имею права расслаблять нервную систему. Может, завтра мне придется этот шов сдуть и новый варить. Тогда, значит, испортил я себе биографию браком.

— Никакой у вас биографии не было бы, если бы вы утопли, — сердито возразил моторист. — Лучше бы радовались, что не утопли!

— Если шов не будет трещиноватый, вот тогда я сильно обрадуюсь, — пообещал Шпаковский и, глядя в лицо моториста прозрачными, ледяного цвета глазами, бросил высокомерно: — Силу тока ты хорошую давал. Абсолютная вина моя будет, можешь не волноваться.

— А чего мне волноваться, когда я сейчас живой, а не покойник! — сказал обидчиво моторист. — Для меня сейчас это главное.

Шпаковский, поджав губы, отвернулся.

Мне кажется, если человек умеет работать для собственного удовольствия, испытывая самозабвенное наслаждение от своего труда, то можно считать, что он уже стоит одной ногой в коммунизме. Что же касается его характера, склонностей, то чем ближе мы к коммунизму, тем ярче, разнообразней и оригинальней становятся наши люди, и так упоительно наблюдать свободный расцвет особенностей каждого — эти особенности нужно только научиться понимать, уважать и отдавать свою симпатию не самым покладистым, а тем, кто яростно стремится стать лучше, чем он есть.

Для того чтобы сделать даже фотографический портрет, надо, чтобы человек окаменел перед тобой. Но как бы он ни походил на свое изображение, одного физического сходства мало. А как передать душевное? Нельзя же приказать человеку: «Замри!» — в момент, допустим, самого высокого проявления духа и после объявить всем, что таков и есть этот человек, всегда и во всем такой! А он вовсе не всегда такой, он разный, и быстрота смены его душевных переживаний опережает прыткость литератора, пытающегося подогнать его под конструкцию своего героя, созданную в муках бессонницы.

Но попытаемся разобраться в Шпаковском методом параллельных сравнений.

Шпаковский варит в смену на семисотмиллиметровой трубе три стыка.

Марченко — восемь — десять.

Шпаковский никогда не зачищает сам фаски. Это делает его моторист. Шпаковский требует, чтобы кромки шва после зачистки зеркально сияли. Он привередлив, капризен и, оберегая руки, даже если свободен, не помогает монтажникам. Запрещает мотористу давать слишком высокое напряжение, чтобы не рисковать пережогом металла. Он чужд торопливости, работает с щеголеватым изяществом. Шов его шелковисто–гладок, как черная лаковая лента.

После работы он выглядит таким же свежим, как и до нее. И настолько самоуверен, что никогда не бегает в лабораторию–летучку, чтобы узнать, не обнаружен ли брак.

Фотографические и звукометрические ленты, на которых запечатлена внутренняя структура сварного шва, он изучает по воскресеньям, когда в лаборатории никого нет. И предается наедине размышлениям. Изучение этих лент доставляет ему наслаждение, такое, какое испытывает художник, рассматривая давно написанную им картину, вспоминая, при каких обстоятельствах ему удалось положить наиболее удачные мазки, придавшие такую живость изображению.

Марченко работает без моториста, он сам поспешно зачищает фаски напильником и стальной щеткой. Работает он обычно на самом высоком напряжении и выжигает на кромках все, что оказалось недостаточно зачищенным. Если он вдруг почувствует, что в какой–нибудь точке шва сварка была не совсем надежной, он сам обводит куском мела это место, чтобы обратить внимание контролеров. У Марченко огарки электродов остаются совсем крохотные. У Шпаковского — подлиннее. Шпаковский работает самозабвенно, но без азарта. Марченко, когда свободен, помогает монтажникам навешивать груз на дюкер и стягивать его болтами. Он веселый, общительный, у него короткие сильные руки. И ему нравится восхищать людей своей силой.

Если труба с эллипсом, он умело исправляет ее ударами кувалды. Шпаковский требует, чтоб был составлен акт, и только после этого разрешает исправить трубу. Но если ему кажется, что абсолютно цилиндрическая форма нарушена, никакое начальство не может заставить его сваривать такую трубу с другой трубой. При центровке труб монтажниками Шпаковский всегда стоит в сторонке. Потом, выверяя точность центровки, величину зазора, он, даже если обнаружит неправильность, ничем не проявляет своего недовольства. Немногословно, тихим, спокойным голосом просит поправить положение трубы, не забывая при этом с достоинством поблагодарить монтажников за исправление их же ошибок.

Марченко становится рядом с машинистом трубоукладчика, взволнованно, яростно кричит на него, когда труба состыковывается не сразу, не точно. Он все время бегает от трубы к крану–трубоукладчику, горячится, показывает увесистый кулак. Когда труба наконец становится на место, лицо его обретает умиротворенное, счастливое выражение, но при этом он не преминет напомнить монтажникам, как неприцельно они возились с трубой.