Марченко пользуется очень светлым стеклом светофильтра, потому что больше доверяет своим глазам, чем руке. Шпаковский применяет самый темный светофильтр: щадит глаза. Но зато путем долгой тренировки он научился с такой же точностью работать левой рукой, как и правой. И всегда, когда он работает, получается, что одна рука отдыхает. Марченко может работать только одной рукой. И после работы он идет слегка скособочась, ощущая, как онемела от утомления рука.

Марченко зарабатывает в два раза больше, чем Шпаковский, и считается рекордистом. О нем часто упоминают в газетах. Портрет его висит на Доске почета. Но среди сварщиков наилучшим мастером почитается Шпаковский, хотя высокомерный характер его никому не нравится. Работа Шпаковского вызывает у сварщиков чувство восторженного, благоговейного восхищения; работа Марченко — почтительное удивление его сноровкой.

У Шпаковского не было ни одного случая брака. Марченко неоднократно бродил по площадке подавленный, с выражением отчаяния на лице. После работы он мчится в лабораторию–летучку и сидит там на ступеньках в томительном ожидании результатов анализа. С радиографистками, магнитографистками он держит себя подобострастно, как пациент у врача, и каждый раз, шаркая ногой, кланяется, благодарит, жмет руку, если в его шве не обнаружено вкрапления шлака, пористости, непровара. И уходит счастливый и каждому встречному сообщает, будто это всем интересно, что «светила» у него ничего плохого в шве не обнаружили.

Этим летом он купил себе мотоцикл ИЖ. А прошлой зимой в комиссионке — старомодную шубу с воротником из выдры шалью. Он холост и очень беспокоится, как бы благодаря его высоким заработкам на него не польстилась какая–нибудь нестоящая девица. Поэтому ведет себя с девушками грубо, заносчиво, насмешливо. И очень тоскует по настоящей любви. Любимый его поэт — Степан Щипачев.

Шпаковского не раз сманивали работать на автоматах. При своей высокой квалификации он мог бы на линейной трассе зарабатывать в два, в три раза больше, чем здесь, на ручной сварке. Но он отказался. Работа на подводных дюкерах, где каждый шов решает успех труда многих людей и должен быть сделан с виртуозной тщательностью, ему нравится больше, потому что на такой работе он может во всей полноте проявлять изысканное свое мастерство. И люди знают, какой он мастер, почтительно мирятся с его заносчивым характером, и другие мастера превозносят его умение, любуются его огненным почерком. А это ему дороже всего на свете.

Самая сладостная награда для человека, когда он уверенно и увлеченно владеет трудом, — сознание своего прочного места в жизни. А если он еще и страстно стремится познать в своем деле все до конца, — ощущение бессмертия мастерства окрыляет человека, вселяет радостную дерзость исканий.

И чем больше укрепляется у человека убежденность в своем мастерстве, тем сильнее растет в нем чувство собственного достоинства, тем бережнее он охраняет его.

Щепетильная гордость мастеров — это то, с чем смело могут входить люди в коммунизм, не жмурясь от его сияния и не склоняя головы перед его величием.

Но чем полнее наслаждение, приносимое мастерством, тем острее муки и горечь мастера, когда он терпит неудачу.

Подкладное кольцо — железный обруч, предохраняющий расплавленный металл от протекания сквозь зазор, от металлических сосуль, свисающих внутрь трубы, когда сварщик формирует корень шва.

Зина Пеночкина обнаружила трещину в шве, сваренном Борисом Шпаковским. Она принесла ему еще влажную после проявления рентгеновскую фотопленку. И глаза Зиночки были тоже влажными и глянцевитыми, как эта фотопленка. Толстенькие пальцы ее, с черными от химических реактивов ногтями, вздрагивали.

Она сказала с отчаянием:

— Вот, Боря, смотри, какой ужас.

Шпаковский взял пленку и поднес ее к лампе — зигзаг трещины, как застывшая черная молния, ударил ему в глаза. Он зажмурился, опустился на табуретку, шея его вспухла, на висках выступили капельки пота.

Зина, не глядя на него, стала рыться в сумочке.

— Вот, — объявила она, — купила два билета на заграничную картину. А пойти мне не с кем. Ты со мной пойдешь. Ладно?

— Нет, — сказал Шпаковский, и лицо у него стало равнодушным. — Нет, — мертвым голосом произнес он. — Это не моя трещина.

— Боренька, — скорбно попросила Зиночка, — пожалуйста, не волнуйся.

— Это ты волнуешься, — сказал Шпаковский. — А я тут ни при чем. — И повторил упрямо: — Не моя трещина. Нет. — И сделал отстраняющее движение рукой.

Зина смотрела на его руку с открытой ладонью, смуглую, чуть опаленную руку сварщика, жалостливо и нежно. И вдруг она сунулась лицом в висящую на стене спецовку Шпаковского и разрыдалась. Шпаковский терпеливо ждал. Всхлипывая, девушка выкрикивала ожесточенно и горестно:

— Я подлая, я очень подлая! Из–за того, что в Марченко влюблена, хотела его осчастливить, обрадовать, зазвала к себе в летучку и там ему твою пленку показала.

— Ну и что он сказал?

Повернув к Борису мокрое лицо, Пеночкина заявила гордо:

— Он сказал правильно, что я подлая.

— А еще что?

— И дрянь еще. Но это неправда. Просто я сумасшедшая стала оттого, что он мне так сильно нравится.

— Ты вот что, — сказал Шпаковский задумчиво, — не расстраивайся, я тебе верю. Моя трещина.

Он взглянул в лицо Пеночкиной остановившимися глазами, сделал с усилием глотательное движение, попросил:

— Воды дай. — Лязгая о кружку зубами, говорил глухо в кружку: — Ты призналась, что подлость сделала! А я не мог даже себе признаться. Значит, ты лучше, чем про тебя думают, а я хуже. Ты ступай, спасибо, что сказала. Ступай.

И он держал кружку у лица, будто стыдясь его и от стыда закрываясь кружкой.

Девушка произнесла с мольбой:

— Я с тобой побуду. Ты не гони, мне ведь тоже после всего одной быть трудно. Марченко сказал, что теперь он меня всегда с удовольствием презирать будет. Ты понимаешь, так и сказал: «С удовольствием».

Шпаковский, надевая спецовку, не мог попасть рукой в рукав; девушка помогла ему, но он этого даже не заметил.

Была уже ночь, лил черный дождь. Тяжелые струи громко шлепались на раскисшую землю.

Шпаковский шагал к реке, где на берегу лежал дюкер. Зина семенила рядом с ним, и он не замечал ее.

У дюкера, возле забракованного стыка, обведенного красным суриком, Борис увидел Марченко.

Работал дизель сварочного агрегата, включенный Марченко. При свете прожектора Марченко рассматривал шов. Увидев Бориса, он сказал душевно и просто:

— Не верю, ходил, думал. Не верю. — И предложил: — Давай вскроем.

— Уходи, — сказал Шпаковский, — уходи.

Марченко покосился брезгливо на Зину Пеночкину, потянул за рукав Шпаковского, спросил:

— Хочешь, я тебе одну сволочь покажу?

— Ты про нее так не смей! А то знаешь!.. — И Шпаковский с силой отбросил руку Марченко.

— Я не про Пеночку, я про себя говорю, — сипло произнес Марченко. — Ты из какой кучи подкладные кольца брал?

— А тебе какое дело!

— Там одно кольцо подозрительное было, я его отбросил, а отметить не отметил: спешил свои девять дать. Давай сдуем шов, вынем кольцо — сам увидишь.

Марченко оказался прав. Подкладное кольцо, просвеченное в лаборатории Зиной Пеночкиной, обнаружило трещину. Значит, шов Шпаковского был безупречен.

Держа возле лица фотопленку, Шпаковский сначала все смеялся, а потом расплакался.

Марченко и Пеночкина деликатно оставили его одного в вагончике–лаборатории.

Марченко сказал Пеночкиной угрюмо:

— Я не нарочно кольцо без отметки выбросил и не хотел вовсе, чтобы так получилось. Но когда тебя обругал, все–таки обрадовался, что с Бориса спесь теперь слетит. Выходит, во мне тоже, если на свет взять, какой–то шлаковый непровар гнездится. — Вздохнул, глядя в печальное, осунувшееся за бессонную ночь лицо Пеночкиной. — Думал, я уже человек, а получается, даже до нормы не хватает. Считал себя выше, а на деле одного с тобой росточка.